Между тем, вскоре же в дом на Суре вошли черные призраки целыми толпами, бесшумные, обещающие одни холодные ужасы, душные кошмары, страдания и смерть. Тонкими намеками, полусловами, безмолвными движениями губ они подсказывали неизбежное и подталкивали событие к предельной черте.
Но Пикар не уходил и ждал неизбежного, плотно сдвинув губы.
Было раннее утро. Повар чистил на кухне рыбу, уже приготовляясь понемногу к завтраку. А Пикар тщательно расчесывал волосы перед маленьким зеркальцем, висевшим в простенке. В кухню вошла Аксинья Ивановна, еще непричесанная, более некрасивая, чем всегда, и сказала:
— Нынче ночью барыня плакала и о чем-то долго говорила с барином.
Пикар подумал:
«Пришло».
И стал дочесывать волосы, приглаживая их щеткой.
День прошел особенно молчаливый, завороженный гробовым молчанием, насыщенный жуткими предсказаниями. А вечером барыня уехала в имение тетки, как говорили, на два дня. Халябин о чем-то напряженно думал, и газетный лист в его руках шуршал странно и жутко. Его глаза все упирались в одну и ту же страницу.
Ночью не спалось. В груди ширилась тяжесть, и ноги холодели. Когда глаза закрывались сами собой, более от усталости, чем от надвигающегося сна, Пикару все мерещилась повешенная в дровяном сарае Веспря с осклабленной пастью, с высунутым языком, с кровавыми пузырями в углах рта, с вывернутым ухом, обнажавшим розоватую ушную раковину. Порою к изголовью подходили те странные растения в зеленых кадках и шептали сухим упругим шелестом:
— Мы знали, что все этим именно кончится! Мы знали!
Дважды, поднявшись босой с постели, с тяжелой головой и тоскующим сердцем, он крался коридором, цепляясь за стенки, и замирал перед дверью в спальню Халябина. Было хорошо слышно: Халябин не спал и все шуршал газетой, не читая ее, а только сердито комкая. В замочную скважину можно было разглядеть его лицо, встревоженное, озабоченное, сердитое, с бессонными, что-то разрешающими глазами. И насладившись зрелищем, он опять уходил на свое бессонное логово в цепкие объятия кошмаров, недоумений, загадок. Не раз в голову приходила мысль, что сейчас можно было бы бежать, совершенно обезопасить себя, но мысль тотчас же отвергалась, как бесконечно унизительная, не спасающая от мучений, а лишь усугубляющая их. Когда мутные глаза рассвета припали к стеклу окна, он стал беспрерывно повторять:
— Ну что ж, ну что ж, ну что ж…
И с этими словами уснул, как убитый, точно занавесившись какою-то черной и тяжелой тучей.
Встал он несколько позднее, чем всегда, и долго, с особой тщательностью совершал свой туалет. Коричневый фрак обтянул его стан безукоризненно, безукоризненно обтянули его ноги черные чулки, бронзовые пряжки хорошо сидели на башмаках, но свежевымытое лицо все-таки казалось чуть-чуть мятым и изнуренным.