— Господи! Господи! Не надо этого, не надо! Не надо!
Долго еще она умоляла очистить ее мысль от греха. Потом перевернулась на другой бок и скоро заснула. И увидела во сне Ингушевича. Ласково смеясь ей бархатными, мягкими глазами, тот ел сочный и большой, такой большой, апельсин, деля его на мелкие дольки и вкусно смакуя точно припухлыми яркими губами. Одну дольку он съедал сам, а другую нежно вкладывал в ее губы. И каждый раз приговаривал:
— Вкусно? Это все припасено для нас им! Знаете, кем?
И будто он многозначительно подчеркивал это слово «кем», но оно звучало в его устах лаской. А вокруг них будто бы резвились, прыгали через радужные обручи мальчики с золотыми волосами, чередуясь в веселых хороводах. И будто бы не смолкая звенели кругом оранжевые бубенчики на длинных, таких бесконечно длинных, фиолетовых лентах. А потом все закрыло черным облаком с огромным пурпуровым глазом. Валентина Михайловна вскрикнула, испугавшись этого кровожадного глаза, и тотчас же проснулась. И тотчас же увидела мужа.
Поставив ноги на пол, тот сидел на своей постели, и его тяжко тошнило, наполняя всю комнату мокрыми, хриплыми стонами, удушливыми горловыми вскрикиваниями.
Порывисто она бросилась к мужу, вся переполнившись темным страхом и жалостью. Она схватила его за руку, вся припала к нему, не обращая внимания на дурной запах, будто текший с его мокрых губ.
С трудом кривя рот, Столбушин выговаривал:
— Я ел… одну… маленькую булочку… с чаем… да? А посмотри, чем… стошнило?.. Кровь… зола… и какой-то песок… а-а-а… дорогая моя… а-а-а…
И во всей его плотной фигуре было что-то детски-беспомощное, жалкое и темное. И его глаза слезились от натуги.
Она схватила его руку, припала к ней губами и расплакалась. Потом сама, своими руками, она прибрала за ним всю вонючую нечистоту, вымыла руки, подала мужу воды, чтобы прополоскать рот. И, опустившись рядом с ним на его постель, долго сидела возле, согревая его руки, вся проникнутая жалостью к нему, и дрожала в плечах. И старалась ни о чем не думать, а только жалеть его, жалеть. И быть чистой в каждом своем помышлении.
Когда вторично она укладывалась в постель, ей опять пришло на мысль:
«Когда он умрет, я облекусь в траур и надолго, надолго откажусь от всяких развлечений, от всяческого веселья. Мир полон соблазна!» — чуть не выговорила она вслух со вздохом.
И, перевернувшись на другой бок, снова подумала, еще вся полная печали:
«Что такое соблазн?»
Но в сновидении в последнюю тихую минуту, предельную между сном и явью, ей снова мягко засветили приветливые, радостные, умоляющие о жизни глаза. И тело сладко замерло в теплом покое, без снов и мыслей.