Вглядываюсь в череду пузырьков и занимая себя тем, что определяю их размер и направленность движения, безропотно даю Эдварду забрать к себе на колени мою правую ладонь.
Пострадавшей кожи касается что-то холодное и оно оказывается удивительно цепким, выхватывая инородный кусочек блестящего стекла. Потянув за живое, пинцет причиняет боль. Я поджимаю губы и дрожу, но не отрываюсь от стакана. Не хочу видеть крови. За сегодня ее вида уже хватило.
Каллен бормочет какие-то ласковые фразы, внутри которых фигурирует мое имя. Но от своего занятия не отказывается.
Тихонько всхлипываю, когда второй осколочек с легоньким звоном укладывается внутрь специальной емкости. А за ним третий. А за ним — четвертый. И так до пятого.
Таблетки, создающие мне атмосферу хоть какого-то душевного комфорта, почти растворяются к тому моменту, как Эдвард выбирает время обработать ранки.
Он отставляет емкость назад, судя по скрипу постели, а затем сдавливает пальцами стенки баночки с перекисью. Щелкнув, они поддаются — прозрачное пламя, тут же воспламеняющееся, вытекает на мою ладонь.
— Не надо!.. — вздрогнув всем телом, прошу у него, дернувшись на кровати в другую сторону. Хочу прижать свою ладонь к себе и как ребенка укачивать у груди, пока жжение не уймется. Боль сейчас та черта, которую я не готова переступить. У меня от боли предательски саднят глаза.
Однако хватка у мужа оказывается что нужно. Без труда удерживая левой рукой мою ладонь — возле запястья, что бы так или иначе не вырвала, избавившись от перекиси — правой он продолжает начатую процедуру. По ручейку из антисептика получают и порезы на моей ноге, и мелкие ссадины на коленях от грузного и неожиданного падения.
Пузырьки из стакана с таблетками теперь на мне — жалятся и так же стремятся вверх, выплевывая воздух. Отнюдь неприятное чувство.
— Все, любимая, все, — Эдвард придвигается ближе, загораживая от меня вид обработанных порезов собой, — больно больше не будет. Сейчас пройдет.
Он дает мне выпить то самое содержимое стакана, за которым наблюдала, а потом обнимает.
И вот теперь я плачу. Всего раз взглянув в его глаза и увидев, сколько там беспокойства обо мне, заливаюсь слезами. Он злится, это так — в уголках глаз злоба. Он в ярости, да — зрачки неумолимо потемнели. Но он здесь. Он сидит, смотрит на меня, гладит… и его собственные глаза влажнеют, а ресницы становятся тяжелее. Эдварду так же больно, если не сильнее — от каждого моего вскрика.
— Прости… — стону я.
— Эй, — мужчина качает головой, приникая своим лбом к моему, — никаких извинений. Здесь ни в чем нет твоей вины.