— Tremore passione…[3]
— Нет, — Аро прикусывает губу, посмотрев на друга с самой настоящей болью, почти физической. — Теперь он зовет их pesce rosso[4], Эдвард.
На свете существуют вещи, потеряв которые, мы перестаем быть собой.
Нечто столь ценное и желаемое, что может навсегда изменить ход событий, перевернуть судьбу, подарить крылья или обрубить их так, что новые уже никогда не появятся.
Человек живет всего раз и потому воспринимает многие события как последние. Восход солнца, его закат, первый снег, весенний дождик — все может закончиться очень внезапно, не успеешь и глазом моргнуть.
И на фоне такого непостоянства, столь яркой обреченности, мы по-настоящему привязываемся к дорогим сердцу вещам. Тем, что будут жить после нас. Тем, что будут памятью о нас. И на протяжении всей оставшейся жизни — нашим вдохновением.
Дети.
Маленькие, плачущие, но безумно красивые. Человеческий вызов смерти. Величайшее сокровище родителей, которому не сравниться ни с какими драгоценными запасами. Волшебство чистой воды. Такое, от которого и радость, и слезы… от которого счастье. И самый первый вздох, как и самый последний — теперь больше, нежели собственные мысли.
В детях наша душа.
А каково, по-вашему, терять душу?..
Когда я просыпаюсь от поцелуев мужа, бархатным обожанием вытягивающего наружу острые шипы боли, понимаю, что бормочу одно и то же, не прерываясь даже на вдохи:
— Ребенок…
Эдвард поправляет одеяло, что я скинула, возвращая на мои плечи и согревая; кладет свою ладонь сверху. Излишне чувствительная кожа даже под тонкой майкой ощущает золотое кольцо.
— Рыбка моя, — тихим родным голосом зовет он, не пряча сочувствия, — все хорошо, маленькая… Все хорошо…
Я жмурюсь, всеми силами стараясь сдержать слезы. Я просыпаюсь. Только что, в теплом сне, я качала на руках очаровательного мальчика с оливковыми, до боли знакомыми глазами, а теперь ребенок, как и видение меня с ним, неотвратимо тает. Нет у меня ребенка.
Правая рука, спрятанная под одеялом, с силой стискивает материю майки. Мягкая и серая, она — мое проклятье. Под ней удушающе пуст живот. Уже больше двух суток…
— Эдвард…
Мой шепот, срывающийся на всхлип практически сразу, муж умело предупреждает. Поворачивает к себе, легонько целуя в губы, и забирает какой-то кусочек боли. Как обещал.
— Я с тобой, всегда с тобой.
Плохо ориентируясь в пространстве, не глядя на время суток, не в состоянии ничего разобрать из-за слез, я изворачиваюсь на простынях, потянувшись в сторону мужчины. Отчаянно хочу его найти и спрятаться. Это все, на что я способна, все, что у меня осталось.