— Я не хочу потерять тебя здесь…
— Ты не потеряешь. Все, — он осушает мою слезинку кончиком пальца. А потом целует в щеку, краем глаза заметив, что Врачеватель уже готов врачевать. — Я люблю тебя.
— И я тебя люблю… я здесь, — глажу его руку, обеими своими сжав ладонь. Не отпущу. Ни за что.
…То, что происходит дальше в этот день, порой до сих пор снится мне в кошмарах.
Сперва шаман велит Эдварду полностью раздеться, дабы обнажить душу.
Затем, натирая его тело каким-то маслом «целебного дерева правды», вызывающим нервную дрожь всех рецепторов, бормочет какую-то непонятную фразу, раз за разом.
После Врачеватель зажигает ароматические свечи, отравляя комнату их запахом, едва ли не причиняющим боль. Даже у меня начинает болеть голова.
— Ты точно хочешь остаться? — на чистом английском спрашивает у меня он. Белки глаз на фоне лица, измазанного какой-то смесью тертых трав, выглядят очень страшно.
Эдвард тревожно следит за мной взглядом, и сейчас делая вид, пусть и с заметным усилием, что все хорошо.
— Рыбка…
— Я хочу, — отвечаю им обоим, не рассматривая другого варианта.
— Тогда сядь дальше. Мы будем очищать душу.
С этими словами, убедившись, что я, отпустив руку мужа, на достаточном отдалении от койки, кидает в огонь какую-то траву. Пламя вспыхивает. Запах становится в разы сильнее.
Шаман принимается произносить странные наборы слов, а то и целые предложения, колдуя с сухими зернами в шелушащихся шкурках над телом Эдварда. Он театрально машет руками, меняет тон и силу голоса, а в конце, резко и неожиданно, зажимает горячий уголек в руке Каллена. До красноты кожи.
Я накрываю рот ладонью, насилу сдерживая слезы. Эдвард сильно морщится, когда его кожу освобождают. Она обожжена.
— Душа чиста. Теперь можно врачевать, — ободряюще сообщает шаман.
Свечи пахнут теперь нестерпимо сильно, особенно в тандеме с маслом «целебного дерева» на теле Эдварда. У меня режет в глазах, а у него, похоже, начинает болеть голова…
Врачеватель плашмя ударяет своей грязной ладонью по его лбу. Раз, другой, третий. Чертит на нем две ровные черные линии. Бормочет заклинание.
И снова.
Говорит он все громче, огонь трещит все слышнее, а ветер за окном, колышущий листья орхидей, превращает все это в какофонию, какую еще нужно поискать.
Эдвард сжимает руки в кулаки, задышав чаще. Задымленное помещение мешает ему вдохнуть как следует.
Сидя в своем углу, я наполняюсь ненавистью — к шаману. И безумным состраданием — к мужу. Но не решаюсь никак тому помешать.
Эдвард хочет этого. Эдвард стерпит. Он очень сильный.
— Можешь вернуться, женщина, — дозволяет абориген.