Я не знаю, сколько это длится. Помимо редких стонов мужчина не позволяет себе ничего, хотя по глазам, по губам видно, что то, что его терзает… не снести. Никак.
Но вот Врачеватель тушит две ароматические свечки. Конец близок?
— Через минуту будет апогей, — развязывая узелок с очередными засушенными дарами леса, он поворачивается к огню, — от него зависит весь эффект. Чем сильнее боль сейчас, тем меньше будет потом. Главное — не касайся руками головы. Женщина, держи его руки. В руках вся грязь.
Черт!
Лицо Эдварда заостряется, наполняясь решимостью, последней и действенной. Глаза он открывает, не собираясь прятаться от огня. Находит меня — на секунду. И камень, кремень, что заполоняет его взгляд, ничем уже не поколебать.
Я нерешительно сперва, но потом увереннее накрываю своими обе руки мужа. Мы начали это. Надо уже и закончить как следует.
…Шаман кидает мешочек в огонь. Пламя его с легкостью поглощает. И, хоть я думала, такое бывает только в кино, под стать этому, Эдвард, задохнувшись, с резко расширившимися глазами, вздрагивает всем телом. Блики огня играют на его промасленной коже. На лице ходят желваки, брови страшно взлетают вверх. А багровые синяки у глаз, так и не сведенные бесконечной терапией, мне чудится, чернеют.
Его силы Каллену не хватает.
Сжав зубы, стиснув до треска, сквозь них он кричит. Рычит. Ревет. Тело, как у марионетки, будто подвешенное нитками, тянет вверх. Он изгибается, задыхаясь, загибаясь, и рвется, мечтает руками накрыть голову. Будто спасет ее. Будто сможет.
Скользкие, я, умоляя его потерпеть, их держу. Как могу.
— Грязь выходит. Вся грязь, — одеревеневшим тоном произносит шаман, довольный картиной, — дыши и терпи.
Эдвард извивается на своем месте на узкой деревянной койке. Дрожь его уже ни с чем не сравнить и никак не унять. Блестящая уже не только от масла, но и от пота кожа переливается даже от самого маленького источника света. И этот взгляд… и выражение лица… и губы, губы, доказывающие мне, демонстрирующие так ярко, как возможно, каждое его мучение…
Я умираю вместе с Эдвардом. С каждым его рваным вздохом.
— Люблю тебя, люблю, — склонившись к его уху, из последних сил держа руки, сорванно шепчу, — мой сильный, мой храбрый, мой замечательный… я так тебя люблю… я люблю… я здесь.
Мои бормотания сливаются с бормотанием шамана.
Огонь, горящий в его костре, срастается с огнем внутри Эдварда.
И время, убыстряясь, все же жалится над нами.
Под затухание остатка ароматических свечей — без какой-либо помощи Врачевателя — Эдварда отпускает. Так же резко, как и началось.