— Отец Георгий тобой интересовался, Василь Михалыч.
— Поп?
— Он не просто поп, иеромонах[42] ажно с самого Питерхбурха, — воздев указательный палец, с необычайной важностью лица, Фролов не говорит, а вещает.
— Ну?
— Баранки гну!
— Какие баранки? — туплю, как и должен недалекий Вася Козырев.
— Хватит, Михалыч, — в голосе Ивана злинка, — Мне твой брательник, конечно, сказал, что ты малость дураковат, однако врал он. Совсем ты не глупОй, а шибко себе на уме, только прикидываисся. Я бы плюнул и забыл, дело не моё. Но столичный поп-то неспроста тобой интересуется. Да так, быдто знает тебя.
— Дык…, - с ненаигранным недоумением развожу руками.
— Кулдык! — передразнивает Никанорыч, шмыгает носом и продолжает: — Он опосля службы меня остановил, стал выспрашивать, а отчего ты к службе не пришел, кто ты на барже, откуда взялся, да не старовер ли, с кем дружишь, какие разговоры ведешь, может от кого опаску имеешь, да кто родичи твои. И хитро выспрашивал, с подвывертом, чисто сыщик, а не духовное лицо.
— Как это?
— Опять ты за свое…, - Фролов с досадой повел головой: — Смотри, осержусь, да выгоню.
Делаю удивленное лицо:
— Кудой?
— Тудой! Сгоню на берег, когда ночевать будем и иди куды хошь. Сам найдешь кудой! Ты думаешь чего, одни дураки вокруг? А ты один хитрован? Тута всяких видывали, да перекидывали!
— Не пойму я, Никанорыч, чой ты на меня осерчал!
— Не поймет он! Вот возьмут тя за гузно, да и меня за компанию, враз поймешь!
— Да что я такого исделал-то?
Фролов неопределенно хмыкает и задает коварнейший вопрос:
— А вот чего ты и правда к обедне не пошел?
Б***ь, приплыли! Ну чего тут скажешь… Мысль лихорадочно мечется, как шарик пинг-понга, ничего путного придумать не могу и натужно выдавливаю:
— Дык… не звал никто…
Фролов укоризненно смотрит мне в глаза, свирепо выдыхает через ноздри:
— Теперь понятно, зачем ты иеромонаху надобен. Ты, видать, сектан, Михалыч. Аль супротив веры православной идешь. И начудасил знатно. Аж в Питербурхе ведают. И потому отца Григория за тобой прислали. Откуда узнали только? Небось донес кто…
Он молчит пару минут, снова вздыхает, строжает лицом и выдает:
— Либо ты мне все обсказываешь, либо я тя сам заарештую. Нехай становой с тобой разбирается. С иеромонахом вместе. И перестань дурака валять, не серди меня. Проговорился ты. Разов пять.
Сижу, молчу. Правду сказать? Хуже вранья выйдет, не поверит Никанорыч. Или поверит, испугается, решит, что из будущего человек — не иначе козни сатанинские, сам с испугу пристрелит. Врать? А что врать-то? Размяк, осёл, расслабился. Едем кайфово, питаемся сытно, людишки округ простые, душевные, незлобливые… Верно говорят, что простые только карандаши бывают. Люди всегда и везде люди… х*и на блюде… что ж ему наплести-то? Время идет…