— Придет время — тебя сама жизнь осудит, — глядя в его помрачневшие глаза, сказал Кондрат. — Люди не простят. А сегодня твой верх. В райком не иду, сам знаешь почему. Строев горой за тебя! — Кондрат соскочил с двуколки, насмешливо крикнул: — Бывай здоров, хозяин!
— Будь ты проклят, шарлатан! — крикнул ему вслед Горбылев и взмахнул вожжами.
Вороной рванулся, по неровной дороге загремели колеса. Вскоре двуколка скрылась за поворотом.
Кондрат медленно шел полем, на мягкой липкой пашне прокладывая свежую тропинку.
Вороной, почуяв свободу, пошел рысью. В ушах Горбылева засвистел ветер. Спутанные волосы точно прилипли к темени. Замелькали кусты. Егор Потапович, комкая в руках кепку, ничего не замечал. «Худой хозяин, полета нет», — все еще звучали слова Земнова. Они, словно обухом, гвоздили по голове. «Ничего, — мстительно стиснул зубы Горбылев, — еще посмотрю, какого ты поля ягода!»
Голова гудела. От злости теснило грудь. Он до синевы в пальцах сжимал кепку, будто это был сам Земнов. «Как чешет, что твой прокурор: «Обтяпывать ты, Егор Потапович, мастак! Пешка ты, а не хозяин». Будь ты проклят, шарлатан!» Ему вдруг стало нестерпимо душно. Он так рванул воротник рубашки, что брызнули пуговицы. «А тут еще Лавруха! Ну погоди, я тебе покажу… Пусть перед правлением ответ держит».
Вороной пролетел поле, выскочил к лугам. На настиле через ручей двуколка подскочила, накренилась. Егор Потапович чуть не вылетел из нее, едва успел ухватиться за край. Только теперь он понял, что куда-то заехал. Поймав опустившиеся почти до самой земли вожжи, потянул.
— Тпру-у-у, чертушка!
Вороной притормозил бег, остановился.
— Где это я? — крутил головой Горбылев. Ему все здесь казалось незнакомым: и пышная елочка на пригорке, и молодые дубки у края оврага, и на поляне три березки. На самой верхушке одной из них он приметил королька. Птичка забавно подпрыгивала в такт своей весенней песенке.
Егор Потапович затаил дыхание. Он вдруг услышал то, чему никогда раньше не придавал значения. На пригорке едва уловимо позванивали хвоей сосны. В дубняке шуршала прошлогодняя листва, в зарослях осинника подавали голоса дрозды. Где-то совсем рядом жужжал отощавший за зиму шмель. Горбылев поискал его глазами. Шмель радостно суетился у двуколки, стараясь усесться на мохнатую почку вербы. Тонкая ветка под его тяжестью кренилась. Шмель срывался, снова начинал суетиться. Проделывал это до тех пор, пока не прикрепился к почке.
— Упрямый, черт, — усмехнулся Горбылев. — Добился своего.
Он снова стал осматриваться. У дороги порхали бледно-желтые и пестро-красные бабочки. Они садились на острые, уже успевшие высохнуть комки глины, раскидывали крылышки, словно ловили ими солнечные лучи.