Но Интернет все делает личным. Интернет заставляет нас считать, что, поддерживая кого-то, мы лично разделяем его опыт – то есть солидарность становится вопросом идентичности, а не политики или морали, и это является причиной огромной взаимной уязвимости в повседневной жизни. В такой ситуации вместо проявления очевидной поддержки чернокожих американцев, борющихся с полицейским государством, или полных женщин, которым приходится прикладывать массу сил для покупки стильной и красивой одежды, Интернет заставляет меня выражать солидарность посредством собственной идентичности. Конечно, я поддерживаю борьбу чернокожих американцев, потому что сама имею азиатские корни и на себе испытала превосходство белых. (Вообще-то, будучи азиаткой по происхождению и относясь к меньшинству, которое часто считают наиболее близким к белым, я порой имела определенные преимущества из-за неприятия белыми афроамериканцев.) Конечно, я понимаю, как трудно покупать одежду женщинам, которыми индустрия моды пренебрегает, потому что сама нахожусь на грани подобного состояния. Подход, при котором для поддержки других приходится ориентироваться на собственную личность, весьма далек от идеала.
В такой ситуации люди испытывают больше комфорта от ощущения несправедливости, чем от чувства свободы. И это часто проявляется с теми, кто объективно не является жертвой. Например, активисты, борющиеся за права мужчин, ощущают солидарность, основанную на абсурдном утверждении, что мужчины – это люди второго сорта. Националисты сплачивают белых, опираясь на идею о том, что белые, особенно мужчины, подвергаются опасности. И это при том, что 91 процент списка Fortune 500 являются белыми мужчинами, 90 процентов выборных должностей в США занимают белые и именно белые представляют собой подавляющее большинство среди руководителей в сфере музыки, книгоиздания, телевидения, кино и спорта.
Обратным образом та же динамика проявляется в ситуациях, где заявления об уязвимости оправданны и исторически закреплены. Величайшие моменты феминистской солидарности в последнее время связаны не с позитивным видением, но с широко распространенным принижением мужчин. Эти моменты навсегда изменили наш мир: кампания #YesAllWomen в 2014 году стала ответом на резню в Айла-Висте, где Эллиот Роджер убил шесть человек и ранил четырнадцать, стремясь отомстить женщинам, отвергавшим его. Женщины ответили на это событие тошнотворным признанием: массовое насилие почти всегда связано с насилием женщин, и женщины почти всегда идут навстречу мужчинам из реального страха перед насилием с их стороны. В свою очередь, некоторые мужчины отреагировали на то же событие иначе. Они увидели в нем совершенно ненужное напоминание о том, что «не все мужчины» таковы. (Однажды я столкнулась с аналогичной ситуацией: совершенно незнакомый мужчина принялся оскорблять меня на улице; мой спутник заметил мое раздражение и любезно напомнил, что не все мужчины – козлы.) Женщины начали размещать в Twitter и Facebook посты с хэштегом #YesAllWomen в поддержку очевидной, но очень важной мысли: не все мужчины заставляют женщин бояться, но все женщины испытывали страх из-за мужчин. Кампания 2017 года #MeToo началась спустя несколько недель после дела Харви Вайнштейна. Открылись шлюзы, и женщины одна за другой стали делиться историями о насилии со стороны мужчин, облеченных властью. Эти истории встречали с недоверием – все просто не может быть так ужасно; в этом есть нечто подозрительное. Но женщины находили друг друга, поддерживали и показывали миру огромные масштабы и неизбежность мужского злоупотребления властью. Они говорили одновременно и снабжали свои истории хэштегом #MeToo.