Статья была напечатана в середине ноября. Эрдели дала подозрительно уклончивые интервью Double X и The Washington Post. Накануне Дня благодарения Эрдели позвонила Джеки, требуя назвать имя парня, который привел ее в Фи Пси. Девушка сказала, что не знает, как это имя пишется. История рушилась на глазах. В начале декабря Джеки писала подруге: «Я так боюсь. Мне совсем не хотелось, чтобы о моем изнасиловании писали статью. Я пыталась отступить, но она сказала, что я не могу». Через несколько дней поздно вечером они с Эрдели говорили по телефону, после чего была составлена редакционная статья Rolling Stone. Спустя неделю Эрдели написала Джеки, прося объяснений по поводу изменения истории. Она просила назвать хоть кого-нибудь, кто видел шрамы на спине Джеки.
Впоследствии под присягой Джеки не призналась в откровенной лжи. Она оказалась ненадежным свидетелем – и Эрдели в определенной степени тоже. (Учитывая мою склонность видеть одно и отвергать другое, как в тот момент делали все.) Но что поражает меня в показаниях двух женщин, так это то, как преступление, язык силы и предательства просачивается в их взаимодействие друг с другом. Джеки вспоминала, как Эрдели говорила ей, что «на этом этапе… отступить уже невозможно». Суду она заявила: «Я думала, что [детали преступления против меня] никогда не будут опубликованы… Я не представляла… Мне было всего двадцать лет. Я не понимала, что будет идти под запись, а что нет. Я… я была наивной». Эрдели, в свою очередь, сказала: «Уверена, что она отлично понимала, каким будет ее участие».
То, что должно было сразу насторожить журналистку, было воспринято ею как нормальное явление, как часть процесса восстановления после изнасилования. Когда она захотела поговорить с другими девушками, которые, по словам ее подопечной, были изнасилованы в Фи Пси, Джеки настояла на том, чтобы быть посредником. (Скорее всего, она сфабриковала сообщения от них, которые позже показала Эрдели.) Журналистка поверила (и небезосновательно), что Джеки всего лишь хотела уберечь их от лишней боли. Ее не встревожило, что история Джеки изменилась. «Я знаю, что истории [жертв изнасилования] иногда меняются, когда женщины осознают, что с ними случилось», – сказала она в свою защиту. Так она повторила механизм самообмана, как и в университете: она вела себя так, словно поверила в реальность истории, которая могла бы послужить ее карьерному продвижению.
Я вполне понимаю ситуацию, когда обманываешься, потому что хочешь верить. Добрые намерения часто делают нас слепыми. Трудно обвинять Эрдели в ее вере в то, что воспоминания Джеки были затуманены травмой. Легко понять администратора колледжа, убежденного в высокой нравственности своих студентов, несмотря на все свидетельства обратного, и журналистку, поверившую в то, что она на пути к раскрытию истины. Ведь именно это случилось с Лиз Секкуро – в 1984 году она подверглась групповому изнасилованию. Спустя 21 год насильник, Уильям Биб, прислал ей письмо с извинениями. Лиз спросила его, был ли он один. Он ответил: «Да». Тот вечер Биб вспоминал совсем не так, как она. В письме он не использовал слова «изнасилование». Вот что Биб ей написал: «Дорогая Элизабет. В октябре 1984 года я причинил тебе боль. Я лишь сейчас начинаю понимать, как мое поведение могло повлиять на твою жизнь». В другом письме к Секкуро он писал: «Борьбы не было, и все произошло очень быстро».