Набрав в охапку сухих веток, усеивавших берег, Мэри соорудила костер на песке близ удобно расположенного большого камня, и поднесла горящую спичку к основанию пирамиды. Холодный ветер по ночам был спасительной благодатью для Восточного побережья, но человеческий организм трудно переносил столь резкие перепады: днем – изнуряющая жара, ночью – промозглый холод. Мэри могла бы сходить в дом за свитером, но пламя костра давало успокоение, в котором она отчаянно нуждалась. Когда языки пламени уверенно взвились вверх, треща и стреляя искрами, она села на камень и протянула руки к огню.
На одном из ближайших деревьев, уцепившись хвостом за ветку, висел вниз головой опоссум с милой мордочкой и мудрыми круглыми глазами. Раскачиваясь взад-вперед, он настороженно следил за Мэри. Вероятно, она казалась ему странным существом, сидящим перед яркой опасной штуковиной, по которому прыгают причудливые тени. Потом зверек зевнул, сорвал с верхней ветки мушмулу и громко зачавкал. Существо не представляло для него угрозы. Обычная женщина с осунувшимся от боли лицом, немолодая, некрасивая, непривлекательная.
Много воды утекло с тех пор, когда боль была неотъемлемой частью жизни Мэри. Вернувшись в мыслях в далекое прошлое, она вспомнила маленькую девочку в сиротском приюте, которая тихо плакала в подушку, пока не засыпала со слезами на глазах. Как же одиноко ей тогда было! Так одиноко, что она жаждала вечного успокоения. Говорят, ребенок не способен постичь явление смерти, не может ее желать, но Мэри Хортон по собственному опыту знала, что это не так. Ее память не хранила тепла дома, любящих объятий, людей, которым она была бы нужна. В одинокой душе мисс Хортон жила абсолютная пустота, ибо Мэри не могла хотеть того, чего в ее представлении не существовало. Она думала, что причина ее несчастной жизни – внешняя непривлекательность. Эта боль появилась в тот день, когда сестра Томас, которую Мэри обожала, променяла ее на ребенка более милого и симпатичного.
И пусть мисс Хортон была дурнушкой, зато обладала могучей силой воли. Мэри нещадно муштровала себя, и к тому времени, когда ей исполнилось четырнадцать лет и пришла пора покинуть сиротский приют, уже полностью владела искусством подчинять и обуздывать эмоции. Всякие чувства стали чужды ее натуре. Ей хватало той радости, которую она получала от добросовестного выполнения работы и умножения своих накоплений. Нельзя сказать, что это было пустое удовольствие, но оно не придавало ей ни мягкости, ни душевного тепла. Нет, ее жизнь не была бессодержательной или бесцельной, но в ней совершенно не находилось места для любви.