В ночь после фамильного позора привиделся грек Глотов. Он был весел и куда-то спешил.
- Братец, - грек взял Лёву за руку и одновременно скрипнул протезом. Послушай меня внимательно... Все это для тебя чепуха настоящая, - он сделал в воздухе оборот пальцем и неопределенно ткнул им в направлении окна. - Здесь мы остановки делать не будем. Для тебя здесь нет... м-м-м... нет материи совершенно никакой.
- Вы про какую материю, простите? - искренне не понял Лёва. - Где нет?
Глотов помолчал и улыбнулся:
- В поступке. В том, как ты поступил. И - как с тобой...
- Ну и что? - снова не понял он.
- А то... - Глотов снова скрипнул протезом, поднялся, подхватил по пути костыль и засобирался исчезать в воздухе. Лёва уже знал, что и как произойдет с ночным гостем, но хотел успеть прояснить головоломку. Грек подвел итог незваного визита. - В этом нет любви ни с чьей стороны. Так, филия, может, небольшая проскочит. Не более...
- Кто? - Лёва окончательно запутался и собрался переспросить грека, но тот растаял в аэропортовском полумраке вместе с костылем и протезом быстрее, чем успел бросить напоследок: - Потом у другого Глотова узнаешь. Он куда надо направит...
Других, правда, поступков, равных аттестатскому, кроме преданности бесконечной и рыбьей покорности, Лёве выявить за Любашей не удалось. Тем не менее, они поженились в семидесятом, когда Лёва успел привыкнуть к ней настолько, что это совершенно не отвлекало его от учебы на втором курсе филфака. Любаша же после второй неудачной попытки поступления на химический факультет педагогического продолжала трудиться там же лаборантом, перемывая бесчисленные пробирки в лаборатории органической химии. Денег молодой семье не хватало категорически, но замечать этого Любовь Львовна не желала. Червонцы иногда им подсовывал Илья Лазаревич из тех случайных гонораров, что удавалось заныкать от бдящей супруги. Проследить к тому времени денежный поток из восьмидесяти раскиданных по необъятной стране точек было делом весьма непростым. Шел восьмой год беспрерывного накопления благосостояния семейством живого классика Казарновского, точнее говоря, его жены, превращавшей бесчисленные ленинские профили в ограненные кусочки твердого углерода в минимальной оправе. Камни были разные: от высокой чистоты старинных голландцев до новых примовых якутов. Других, без тончайшей огранки и высочайшей дисперсии света, Любовь Львовна не признавала. Однажды, правда, Илья Лазаревич сделал робкую попытку притормозить страсть супруги к ювелирным алмазам, но потерпел, несмотря на занимаемое в семье величие, провальное поражение по всем статьям. В финале выговора мужу Любовь Львовна сменила гнев на милость: