- Душенька! - всплеснула руками Любовь Львовна. - Вылитый отец! Знаете как они с Илюшей дружили? - она взяла Горюнова-младшего под руку и увлекла на самую дальнюю, восьмидесятую сотку. - Голубчик, - с надеждой заглянула она ему в глаза, - а он не оставил случайно после себя каких-нибудь бумаг, записей, быть может, или чего-нибудь еще писчебумажного?
- Он никогда ничего не записывал, - удивился сын. - Он больше выпивал, а этим никогда не занимался. Вы мемуары, очевидно, имеете в виду? Встречи с вашим мужем?
- Не совсем, - не унималась разочарованная вдова классика. - Ему, знаете ли, Илья массу всего рассказывал интересного: замыслы свои, воинские истории, ну и прочее, а? Не оставил? Для переработки...
- Нет, - утвердительно ответил хирург. - Тогда бы это сохранилось, но... Нет...
К концу девяносто седьмого года Люба завершила наконец фундаментальное исследование о частных московских коллекциях и передала рукопись в издательство. Два с лишним года ушло у нее на архивы. Днями она просиживала в тесных архивных комнатках, выискивая уникальные данные на тему истории собирательства живописи и антиквариата московскими купцами и интеллигентами. Не вылезала из архивов Третьяковки, Бахрушинского музея театрального искусства, дважды в неделю моталась в Архив литературы и искусства в самый конец Москвы, на Выборгскую улицу. Материал получился потрясающий: с огромным справочным аппаратом, интереснейшими биографиями и судьбами московских коллекционеров. Лев Ильич был в восторге от успехов жены.
- Люб, я тобой горжусь больше, чем всеми Казарновскими и Дурново с Мурзилкой вместе, - сказал он ей. - Туда б еще, в книжку твою, бабаню нашу зачислить как брильянтового коллекционера, специализирующегося на современном драматическом искусстве. Жаль вот только, что коллекцию никто не видел.
- Ничего страшного, - улыбнулась Люба. - Скоро Геник вернется, в очередной раз в любви ей признается и наверняка будет допущен. А нам потом расскажет, что видел...
Любаша продолжала появляться в доме регулярно, но сперва становилась добычей Любови Львовны. Любаша, конечно, не могла заменить ей новомосковского узника, и так, как с Генькой, об искусстве ей поговорить было теперь совершенно не с кем. Но тем не менее для того, чтобы выговориться, как все здесь хотят от нее поскорее избавиться и желают ее скорейшей смерти, Любаша подходила. Опустив глаза, она выслушивала старухины причитания, произносила необходимые утешительные слова, всегда одни и те же, - на другие у нее просто не хватало фантазии - и, обняв бывшую свекровь, возвращалась к Любе. Ни поначалу, ни впоследствии они никогда не обсуждали Любашины визиты в спальню Дурново. И договариваться об этом им тоже не было нужды.