Я спешил закончить книгу и старался не обращать внимания на горькие вопли Порги, вопрошавшего: «Где моя Бесс?!»
«Не предполагая найти интересное в обезьяньем ряде, Костоглотов быстро его проходил и даже начал скашивать, — как увидел на дальней клетке какое-то объявление и нескольких человек, читавших его.
Он пошел туда. Клетка была пуста, в обычной табличке значилось: „макака-резус“. А в объявлении, наспех написанном и приколотом к фанере, говорилось:
„Жившая здесь обезьянка ослепла от бессмысленной жестокости одного из посетителей. Злой человек сыпнул табака в глаза макаке-резус“.
И — хлопнуло Олега! Он до сих пор прогуливался с улыбкой снисходительного всезнайки, а тут захотелось завопить, зареветь на весь зоопарк, — как будто это ему в глаза насыпали!
Зачем же?! Просто так[2] — зачем же?.. Бессмысленно! — зачем же?
Больше всего простотою ребенка хватало написанное за сердце. Об этом неизвестном, благополучно ушедшем человеке сказано не было, что он — антигуманен. О нем не было сказано, что он — агент американского империализма. О нем сказано было только, что он — злой. И вот это поражало: зачем же он просто так — злой? Дети! не растите злыми! Дети! не губите беззащитных!
Уж было объявление прочтено и перечтено, а взрослые и маленькие стояли и смотрели на пустую клетку.
И потащил Олег свой засаленный, прожженный и простреленный мешок с утюгом — в царство пресмыкающихся, гадов и хищников».
Но вот пробило полночь, и начались «Новости»: генерал де Голль наложил эмбарго на поставки любых видов оружия и военного снаряжения Израилю…
В тот вечер я не дочитал книги и вряд ли дослушал «Новости» до конца. Я сел на повозку Порги и, погоняя мула, двинулся в зоопарк, расположенный в азиатской части Советского Союза, в город, название которого ничего мне не говорило. Я снял табличку с надписью «макака-резус» и вместо нее прикрепил другую: «гомо сапиенс». Потом я вошел в клетку и закрыл за собой дверь. Возле клетки стоял де Голль — высокий, заносчивый, властный, лживый, скверный человек. В руках у него была шкатулка, сплетенная из проволоки в форме Эйфелевой башни, и он пытался запорошить мне глаза табаком, который доставал из шкатулки. Это был крепкий, едкий табак, но тут поднялся ветер, вихрь, ураган, сокрушающий горы и опрокидывающий башни, и весь табак, предназначавшийся для моих глаз, отброшен был в лицо де Голлю, и ручьи слез потекли по его щекам. Высокий спесивый генерал, одержимый манией величия, отшвырнул шкатулку-башню и разразился горькими рыданиями, как побитый ребенок. А я разразился хохотом. Кажется, никогда, за все пятьдесят лет моей жизни, я не радовался несчастью ближнего. Может, мне стоило бы посмеяться, услышав о самоубийстве Гитлера, но тогда было уже поздно смеяться. Эта бешеная тварь успела на треть осуществить свою мечту. Зато де Голль, эта лицемерная гиена, своей мечты не осуществит. Поэтому я могу смеяться великим смехом. Жаль только, что смеха моего не слышно, его заглушает мелодия гимна, безнадежно устаревшего и совершенно вышедшего из употребления. Не наивного британского гимна, вызывавшего добродушную улыбку, — и король в нем не король, и Бог не Бог, — а русского «Боже, царя храни», в котором царь «господствует над народами и обрушивает гнев свой на врагов» и в котором присутствуют все византийско-московские боги, начиная от Ивана Грозного и кончая Сталиным. Перестав смеяться, я присоединяю свой голос к голосам поющих, но в нынешнем варианте гимн звучит: «Боже, храни Францию». Я пою истово, от всего сердца, но торжественно-праздничная мелодия заглушается звуками еще более громкими. Я слышу колокольный звон и догадываюсь, что это звонят колокола иерусалимских церквей в честь православного Рождества.