Прежде всего оказалось, что в тот момент, когда Армстер вошел в комнату, Цукерман был занят ничем иным, как заполнением анкеты, разосланной профсоюзом государственных служащих всем работникам департамента. Анкета предлагала служащим высказать свое мнение об их непосредственном начальстве, а также и о высшем руководстве. В свете этого отказ Цукермана продолжать свои занятия в присутствии доктора Армстера приобретал особое значение. С другой стороны, не было оснований сомневаться в правдивости слов доктора Армстера, заявившего, что он не только не взглянул на бумагу, лежавшую перед Цукерманом, но, более того, вообще не подозревал о существовании упомянутой анкеты. Комиссия признала анкету смягчающим обстоятельством, недостаточным, однако, для того, чтобы оправдать пощечину.
В ходе расследования защитник Цукермана сумел едва ли не достоверно установить еще один любопытный факт — во всяком случае большинство опрошенных явно намекали на существование данного обстоятельства, на первый взгляд как будто и не имеющего прямого отношения к делу, но при внимательном рассмотрении решительно говорящего не в пользу пострадавшего. Выяснилось, что во всем учреждении ни для кого не было секретом многолетнее сожительство Армстера с женой Цукермана. Некоторые из выступавших высказали вполне оправданное подозрение, что Цукерман растит в своем доме троих детей Армстера (двух сыновей и дочку). Это подозрение переросло почти в окончательную уверенность после того, как членам комиссии были продемонстрированы фотографические портреты детей.
В итоге было признано необходимым заслушать дополнительные показания свидетелей, в связи с чем назначили даты еще двух заседаний, каждое продолжительностью в пять-шесть часов.
Раздражение мое нарастало с каждой минутой. Я проклинал Армстера, Цукермана, защитника, обвинителя, председателя суда — который вел слушанье с великим спокойствием и рассудительностью, — а главное, самого себя за то, что согласился участвовать в рассмотрении обстоятельств нанесения проклятой пощечины. На разбирательство тратились драгоценные часы моего очередного отпуска, который мне следовало провести за пределами Иерусалима, в тихом и уютном доме отдыха на берегу моря, в прекрасном парке, тенистом и ухоженном. Вместо того, чтобы вернуться в свой домик к ужину, я попал туда только поздней ночью, и даже час с четвертью ночной езды не облегчили головной боли и тошноты, которыми наградили меня заседание и дрянные бутерброды, проглоченные мною в перерыве, — ввиду того, что разбирательство затянулось, был объявлен перерыв. Я чувствовал себя разбитым, слабым и одуревшим.