* * *
Так было и в тот весенний субботний день, когда в скудном свете раннего вечера Чолли, спотыкаясь, приплелся домой пьяный в стельку. Заглянув на кухню, он увидел там свою дочь, которая мыла посуду, низко нагнув над раковиной узкую детскую спинку. Впрочем, дочь Чолли видел довольно неясно, а уж что он в тот момент чувствовал, он и вовсе не сумел бы описать. Первое, что он почувствовал, — это, пожалуй, некий дискомфорт, даже неприязнь к девочке; затем это чувство сменилось чем-то довольно приятным. В общем, последовательность его эмоций была примерно следующей: отвращение, вина, жалость, любовь. Отвращение было вызвано беспомощностью Пиколы и какой-то безнадежностью ее позы — казалось, эта согбенная спина и склоненная чуть вбок голова только и ждут удара, не имея ни малейшей возможности от него уклониться. Господи, подумал Чолли, да почему же у нее вид всегда, как у побитой собаки? Ведь она обычный ребенок, никакими особыми заботами не обремененный, что ж она такой несчастной-то выглядит? Пикола и впрямь казалась отверженной и крайне несчастной. Чолли воспринял это как обвинение, и ему сразу захотелось свернуть ей шею — но нежно свернуть, чтобы девчонке не было особенно больно. В душе его желчным дуэтом взвыли вина за несчастливую судьбу дочери и ощущение полной собственной неспособности что-либо в ней изменить. Что он, собственно, мог для нее сделать? Да и делал ли — хоть когда-нибудь? Что, например, он мог ей подарить? Что сказать? Что мог чернокожий мужчина с выжженной душой сказать, видя перед собой согбенную спину своей одиннадцатилетней дочери? Если бы он посмотрел ей в лицо, он бы увидел затравленные, но любящие глаза. Затравленный взгляд дочери вызвал бы у него раздражение — взгляд, полный любви, привел бы его в ярость. Да как она смеет его любить? Совсем, что ли, ума лишилась? И что ему теперь с этим делать? Как ответить на ее любовь? Как? Разве прикосновения его мозолистых рук могут заставить ее улыбнуться? Разве его знания о жизни и о мире могут быть ей полезны? На что способны его тяжелые рабочие руки и одурманенные алкоголем мозги, чтобы и уважения к себе не лишиться, и позволить себе принять любовь дочери? Ненависть к Пиколе кислым комком собралась у Чолли в желудке, угрожая излиться рвотой. Но когда мерзкий ком уже двинулся в горло, стремясь вырваться наружу, девочка вдруг переменила позу и сейчас стояла на одной ноге, почесывая лодыжку большим пальцем второй. Это было совершенно спокойное, жалостливо-девчачье движение. А руки ее все продолжали двигаться, оттирая засаленную сковородку, отковыривая черные подгорелые хлопья в холодной жирной воде. Застенчивый, словно обращенный в себя взгляд и почесывание одной ноги большим пальцем второй — именно такой предстала перед Чолли Паулина, когда он впервые увидел ее в Кентукки; она бездумно опиралась на изгородь и смотрела прямо перед собой — как бы в пустоту и ни на кого конкретно. Нежный округлый палец одной босой ноги почесывал бархатную лодыжку второй. Это был самый незначительный и простой жест, но отчего-то он наполнил душу Чолли удивительной нежностью. Не похотью, не привычным желанием немедленно раздвинуть эти тугие молодые бедра и всем своим телом проникнуть туда, глубоко внутрь. Нет, Чолли охватила именно нежность, желание защитить, желание взять в руку ее маленькую ступню и ласково, губами и зубами, почесать ей лодыжку. Он так и сделал, чем ужасно удивил Паулину и заставил ее рассмеяться. Вот и сейчас он сделал то же самое.