— Ты передай этой суке, что деньги с меня она сполна получила! И все. И вали от меня к чертовой матери!
Чолли далеко не сразу сумел отлепить от земли словно примерзшие к ней ступни и хотя бы немного отступить. Лишь огромным усилием воли он заставил мышцы действовать, повернулся и побрел прочь по переулку навстречу тому ослепительному свету, каким сияла невдалеке большая улица. Выйдя на жаркое солнце, он почувствовал, как ноги его слабеют и подгибаются. Заметив на обочине заколоченный оранжевый ящик с картинкой в виде стиснутых в пожатии рук, он сел на него. Солнечный свет лился ему на голову медовой струей. Мимо проехала тележка торговца фруктами, торговец зазывал: «Только что с лозы сняли! Сладкий, как сахар, красный, как вино…» Где-то рядом слышалось цоканье женских каблучков; в подворотне сидели и смеялись какие-то бездельники. Было ясно, что поблизости ходит трамвай.
Чолли продолжал сидеть, зная, что, если не будет двигаться, все как-нибудь обойдется. Но глаза все-таки обожгло слезами; ему пришлось изо всех сил сдерживаться, чтобы не зареветь в голос. И он продолжал сидеть в сочащемся медом потоке солнечных лучей, напрягая каждый нерв, каждый мускул в тщетных попытках остановить поток слез, лившихся из глаз. Поскольку все его силы до последней капли уходили на это, он не заметил, что его переполненный кишечник не выдержал, и понял, что обделался, лишь когда жидкий кал потек ему по ногам. Чолли охватил панический ужас. Прямо здесь, в начале переулка, где, возможно, находится его родной отец, где по широкой улице ходит толпа взрослых мужчин и женщин, он, сидя среди бела дня под ярким солнцем на каком-то оранжевом ящике, обкакался, как малый ребенок! Что же теперь делать? Может, так и сидеть здесь до темноты, не двигаясь? Нет. Вдруг отец, выйдя из переулка, заметит его и поднимет на смех? О господи! Ну, конечно же, отец будет над ним смеяться! И все остальные тоже. Значит, остается только один выход: поскорее убежать.
И Чолли бросился бежать по улице, сознавая лишь, что его окружает какая-то странная тишина. Люди открывали рты, что-то говорили, но он их не слышал; они куда-то шли, и ноги их тоже двигались совершенно бесшумно; затем мимо беззвучно пронеслась какая-то машина; без малейшего стука рядом захлопнулась чья-то дверь. Да и собственных шагов Чолли не слышал. А воздух, казалось, пытался его удержать, сопротивлялся, душил, не позволял наполнить легкие. Чолли казалось, что он пробивается сквозь заполнившую весь мир невидимую сосновую смолу и вот-вот в ней захлебнется. Но, как выяснилось, он все же бежал — мимо безмолвных людей, мимо бесшумно движущихся предметов, — потому что наконец дома кончились, и перед ним возникло открытое пространство, а за ним — извилистая река Окмулги. Чолли скатился по каменистому берегу прямо к пирсу, торчавшему над мелководьем. Отыскав под пирсом самую густую тень, он присел на корточки за одним из столбиков и проторчал в этой почти эмбриональной позе достаточно долго, весь скрюченный, парализованный ужасом, прижимая к глазам стиснутые кулаки. Он ничего не видел и не слышал вокруг, ощущая лишь темноту, жар солнца и давление косточек пальцев на глазные яблоки. Он даже об изгаженных штанах позабыл.