Засмеялись, зааплодировали, и Виктория увидела, что народу поднабралось. Кто-то сзади спросил:
— Кто это?
Ответила:
— Наша Гаева, медичка.
— Может студенчество допустить тупую расправу с большим ученым, честным и благородным человеком? Нельзя молчать, когда попирается элементарная справедливость.
Зал будто вздохнул. Все понимали, что буйствовать, как прошлой осенью, уже нельзя.
— Дикий произвол, унижение человека, науки, удушение культуры. Мы не смеем молчать. Это предательство. Вспомним любимого нашего товарища Георгия Рамишвили…
Зал будто взорвался — его действительно любили, — закричали, захлопали, звонкий тенор запел «Вы жертвою пали», и песня разлилась щемяще и торжественно. Пели не все, но никто не мешал и не уходил. От двери пробился к Сереже рыженький Ваня Котов, что-то говорил, тараща глаза, показывал на окна. Сережа рванулся к кафедре, замахал длинными руками, останавливая песню:
— Расходитесь! Сейчас же! Университет окружили казаки! На улицу не выходите.
В окна было видно, что в университетском саду цепью стояли конные. Офицеры объезжали цепь, сминая кусты, куртины.
Пристроились в химическом кабинете, составили протест министру, поговорили о лете, о том, что надо навестить Дружинина.
Прошло часа два. Оцепление сняли, но несколько конных еще гарцевало по саду. Решили, что можно и по домам.
В вестибюле, опираясь подбородком на саблю, сидел усатый офицер, осматривал проходивших ехидным глазом и мычал какой-то неопределенный мотив.
— «Боже царя храни» напоминает, — сказала Наташа.
Нарочно громко смеясь, шли мимо конных, на улице простились. С Наташей ушла Руфа, ей поручили переписать протест красивым почерком, но сначала показать Раисе Николаевне.
Виктория и Сережа спускались вниз по Почтовой. Она оглянулась — не идет ли кто сзади.
— Здорово изменился университет с прошлого года. Помните, как вольно разговаривали первое время? А потом…
— А Елену Бержишко помните?
— Это уже позднее… Но… Вот как раз, когда арестовали Елену, большинство было против большевиков, а сейчас?
— Перемена резкая, но далеко не все — за большевиков.
— Нет, конечно. Главное, уже против Колчака, против иностранцев… И совсем другая… другое… воздух другой в аудитории. Всем же мерзко.
— Да, Наташу как слушали…
— О-о, Наташа! В ней такая сила, страсть, заразительность…
Лицо Сережи вдруг поскучнело, он сказал небрежно:
— Наши дороги разошлись. Вас встречают. Оревуар. — И быстро пошел на другую сторону улицы.
От моста поднимался Станислав.
Сначала было интересно, сейчас только неистовое волнение генерала заставляло иногда прислушаться: