Дуся на коленях у кровати долго смотрела на неподвижное, синее около раны лицо.
— Лизка. С приготовительного на одной парте, и здесь… Ни разу, никогда не поссорились… — отходила и снова опускалась на колени. — Старшая. Любимая у матери. Телеграмму послать? Когда получат? — И опять: — Лизка, Лизута…
Гурий увел ее к хозяевам. Виктория и Руфа убирали Лизу, вместе с Сережей перенесли ее, как полагается, на стол. И ушли, сели тесно в ряд на Сережиной кровати. Молчали долго. Руфа тихо плакала, вытирала лицо, глаза.
Виктории и хотелось уйти, и можно бы — есть ночной пропуск из клиники, а — не уйти. И Дуся не сказала, что там со Станиславом Марковичем, с Лагутиным. Это лучше, что они вместе. Все равно страшно, за всех страшно. Дикая, дикарская, варварская жизнь. Когда конец? О чем это Руфочка?..
— …Отец — железнодорожник. Мама такая славная, семеро детей… теперь — шестеро. — Руфа помолчала. — И сколько помню, когда ни зайдешь — у них народ. Вечером песни, танцы — весело. А в кухне, на старой табуретке с прожогами от углей, всегда, круглые сутки наверное, кипел самовар. И кто бы догадался — даже Дуся только после Февральской узнала, что под этим самоваром в табуретке хранились то листовки, то брошюры, то паспорта… А квартира с самого пятого года была явкой. А Лизута с шести лет — связной…
Виктория подумала: «Как много здесь революционеров. А может, и в Москве? Просто не знала».
Руфа вдруг всхлипнула громко, вздохнула:
— Нет, не могу… не пойму — шли, смеялись… — и зарыдала.
Виктория обняла ее. Утешать было нечем.
Под утро пришли Дуся и Гурий. Она беспокойно оглядела всех, низко опустила голову:
— Все кажется — может, неправда? — Прошла к Лизе. Вернулась, подсела к Виктории. — Надо и о живых… Политиков, что на Иркутском, готовят к отправке на восток. В Узловой все забито, застрянут.
— В теплушках замерзнут. И кормить кто их будет? Погибнут все.
— Кому где смерть, кто теперь знает?
— А Наташа? С Тюремной тоже отправят?
— Через весь город не поведут — рискованно.
Еще затемно — декабрьские ночи отступают поздно — пошла Виктория домой. Смерть Лизы — беззаконное, безобразное, бесчеловечное, что грозило каждому, — должна бы усилить страх, — а вышло наоборот. Почему-то не присматривалась к мелькнувшей за сугробом тени, при звуке шагов не вздрагивала, не оглядывалась. — Надо придумать, надо придумать… Если набрать продуктов, теплой одежды и поехать в Узловую? Как уехать? Говорят, вокзалы как ночлежки, — чтоб уехать, говорят, взятки дают до десяти тысяч. К Шатровскому? Если он не драпанул… Противно, а надо. А как найти в Узловой эти вагоны, как передать? Взять табак, еще что-нибудь, часовых уговорить… Если б солдаты без офицеров… А как найти? Спрашивать? В голове мутится. А Наташа? С Тюремной отправлять не будут, но расстрелять на прощанье могут. Вот и пойми, где опаснее. Что делать? К Эсфири Борисовне. Она встает рано, разбужу в крайнем случае — простит.