Наташа долго переставляла кастрюли на полке. Потом поежилась, будто от боли:
— Очень образованный человек, и память бездонная, и картотеки по любому вопросу от древних религиозных верований до программ современных политических партий во всем мире, от последних открытий в астрономии до распространения венерических болезней в Древнем Риме. А ни черта не понимает. — Наташа говорила быстро, чтобы скорей кончить о наболевшем, раздражающем. — Уважение вообще с неба не падает, а сейчас его надо завоевывать каждый день поступками, делом. «Привык, чтоб уважали», — слышать не могу, кривлянье какое-то… Идите, лягте — от еды осоловели. Может быть, Татьяна сумела бы, — не знаю. Она его любила сильнее. Ну, идите же поспите.
Да, Татьяна Сергеевна любила его сильнее. А Наташа всегда к нему иронически… А Раиса Николаевна? У Наташи от нее эта ирония. Почему? После смерти Татьяны Сергеевны они стали мягче с ним, а все-таки… Надо с батьком поговорить или с Эсфирью Борисовной. Пойти пораньше в амбулаторию. «…Любовь к людям, сострадание и помощь беззащитным… Солдат должен быть врагом всяких пороков… помогать товарищу… и удерживать его от злых поступков… Быть сознательным, корректным…» «Какие там интеллигенты? — сказала Наташа. — Старые партийцы — рабочие. Или как Леша — начальную школу не, кончил». Да. «В Россию можно только верить». Теперь все вспоминаются стихи, что он читал. А тогда… не понимала, что ли?
Вот и дома. Спать здорово хочется. Крюк еще не заложен, слава богу — хуже всего ждать. Ступеньки: раз, два, три, четыре, пять, шесть… Тьма окаянная… Стекло не разбить, тридцать четыре отшагать по коридору. Раз, два… Как пахнет махоркой… Ключ… Тридцать три, тридцать четыре, нащупать скважину… Светится? Показалось?.. Нет!.. Станислав…
Рванула незапертую дверь, затрепыхался светлячок лампадки, и она не увидела еще, а почувствовала:
— Папа!
Уходит тепло отцовских рук. Надеть варежки. Все. Каких-то пять часов. Затих паровоз, растаял в темноте огонек. А не уйти, не оторваться. На минуту бы еще вернуть, среди чужих запахов — махорки, шерсти, ремней, лошадей, гари, земли — различить родной с детства. Щемит, подкатывает… Держаться, как папа. И нечего стоять в переплетении рельс на морозе. Шапка старая у папы, вытерлась до кожи, полушубок другой, коротковат, и тоже не новый. Ничего сделать не успела для него — ночь. Так любить через все? Я могла бы? «Поможем ей забыть». Я могла бы?
…Сколько думала — ничего не придумала, никаких слов не приготовила… Крепче обхватила за шею, прижималась щекой к жесткой рубашке. Он обнимал будто неживыми руками.