— Попалась пташечка в силок. Как вырвется?
Как? Да захочет ли еще? Может быть, триумфы дороже? А если и захочет? Беспомощная, бестолковая, боится одиночества, нужды и этого… Ненавижу его. Ненавижу…
Такой же, как летит за окном, был огненный лес, и на душе отчаянно мутно, ухнулась в ледяную воду, а Станислав…
— Витя!
— Да?
— Вениамин Осипович интересуется вашим будущим.
— Будущим? Моим?
Старик подвинулся и наклонился к ней через столик:
— Ведь вы должны любить детей.
— Я и люблю. А что?
— И вас не привлекает педиатрия?
— Я хочу — хирургом…
Он посмотрел на ее руки, как-то виновато улыбаясь, посмотрел в глаза:
— Моя сестра — детский врач в Петрограде. Знал бы, что вас встречу, захватил бы ее письма. Поэмы. Прежде она писала: «Хоть голову разбей, наизнанку вывернись, негде раздобыть средства. Ведь капля в море наши образцовые больницы, ясли, консультации, молочные кухни. Два миллиона малышей гибнет в Росии каждый год, а мы бессильны». Подумайте — два миллиона. Чуть не каждый третий из родившихся. Сколько материнского горя, подумайте, — он слегка задохнулся, помолчал. — В необъятной России-матушке благотворительность, земства могли содержать едва ли сотню детских учреждений. Я не надоел вам?
— Нет, что вы!
Он опять взглянул на нее, удивляясь и радуясь:
— И вдруг — как во сне или в сказке: государство дает средства. В разрухе, в войне, в голоде дает средства. Хорошо? Еще бы! А врачей-то нет. Вообще врачей мало, а уж детских… Самая тяжелая, самая ответственная и, по моему разумению, самая скромная специальность. Светлые люди должны встречать ребенка в этом мире, радоваться ему, беречь. Надоел? Нет? И подумайте только, первый год жизни — самый хрупкий возраст, а ни в одной университетской клинике еще нет отделения для грудных. Жаль, что не в Петроград едете. На всякий случай сестрин адрес вам запишу. Нет, после. Заговорил? Отдыхайте, мой свет, смотрите. И Пушкин любил осень.
Смотрела в окно, временами прислушивалась к разговору. Слова Леонида лучше долетали, хотя он сидел дальше от нее.
— Меня Камерный привлекает. Своя дорога, и даже известный культ формы, и… Коонен. А что сейчас они ставят?
Вениамина Осиповича не слышно. «Сакунтала» помнится, как живые картины. А о чем она? «Саломея». Осталась в памяти только страшно красивая, жестокая Коонен. И ясно, будто видела вчера, история трагической любви некрасивого поэта к великолепной Роксане — Коонен. Детство.
С того утра, когда шли из Чека, Леонид сразу стал ближе, и сразу нашлось, о чем разговаривать. Хотя он молчаливый. Иногда в далеких прогулках по алтайским лесам и озерам рассказывал о детстве в тверской деревне, об архитектуре своего любимого Питера, об Академии. Первое время смущало, что он ходил босиком, к тому же беспокоилась: поранит или наколет ногу. Он посмеивался: