Леонид сел рядом с попутчиком, не слышно за стуком, что говорят. Нет, все вперемешку, дыбом, и не успокоиться никак. Руфа грустить будет. Друзей у нее много, родители славные, братья, сестры — все ее любят. Но эти дороги вместе… Пять тысяч верст отстучали по Сибири вагоны Пер-Тера. Не забудется вовек это лето — тревоги, огорчения, удары, победы, радости и удивительность во всем каждый день. Вместе жили в купе, вместе жадно смотрели, слушали, узнавали, думали, спорили. Вместе чувствовали через Рушино нежнейшее сердце. Руфонька, вспоминай, но не плачь! Сереге тошней без меня — два года: анатомка, удачи, неудачи, недоумения, великие медицинские открытия! Хорошо бы ему с Наташей работать, но она теперь — губоно. Да и нелегко с ней. Горб виноват, конечно. Вчера, прощаясь, Раиса Николаевна сказала:
— Наталья осиротеет. Вы как-то сумели прорваться к ней. Пишите почаще.
Наташа. Словно предала ее своим отъездом. Мало, а пожалуй, и вовсе нет у нее близких друзей. А после смерти Георгия совсем она замкнулась. Может, Серега к ней все-таки прорвется? Облака блестят, как снег. Даже зиму сибирскую жалко. Егорка — будущий медик? Сколько выпало бед мальчишке. Будущий медик? Может быть. Я ведь тоже в его годы решила. Серега обещал опекать. Конечно, лучше бы здесь Егорке. А если Насте с малышкой трудно? Леша-то в армии. Ох, скорей бы мир. А что бы ей к Дубкам приехать, поступить бы в университет. Эх, не знала, не зашла к ней! Написать? Маме Ганне напишу, она рассудит, как лучше всем. Лес осенний будто в пламени. Петрусь в школе уже. Боялась за него: маленький, на костылях, а дети-то всякие — задразнят, зашибут. А он уже верховодит в классе. Светлая головенка! Пришел на днях серьезный, деловитый, положил ранец, поставил костыли, сел:
— Мам, тебя в школу просят. Хотят, чтоб я в четвертый класс шел. Знания не соответствуют.
Это было невыносимо трогательно и смешно, Анна Тарасовна спросила:
— А сам хочешь?
— Не хочу. Скажут: из-за батька перевели.
— Ну, яка ж то причина? Кто хочет сказать — найдет что. А торопиться нам не треба, сынку, добре рассудил.
Дубки, Дубки, очень больно кусок души отрывается.
— Как, Виктория, в Узловой чай организуем?
— Пожалуй. А как вы?
Попутчик весело поднял руку:
— Принято единогласно.
Узловая. Тоже кусок души. И еще где-то — в Шанхае ли, в Америке, в Париже?.. Напишет ли? Тоскует ли? Ведь меня-то любила. И к папе, пусть привязанность, а все-таки была крепкая. Никогда не могла и не смогу понять. Оставила для нее адрес Ольги и папы на всякий случай. Ефим Карпович качал головой, вздыхал: