Однорукий проводник дал остывший чайник с водой, сказал, что через два вагона в топке «буржуйка» стоит, можно, чего треба, погреть, а вскорости станция — свежий кипяток будет. Обещал поспрошать доктора по вагонам.
Виктория тихо сняла с нар драгоценный саквояж с аптечкой и другими сокровищами, положила около женщины. Пошла через полутемные спящие вагоны, через прыгающие, гремящие площадки к «буржуйке».
Старый проводник, едва она заговорила, замахал руками, будто нечисть отгонял. Но только он — злой дед — владел печуркой. Что ему сказать?
— У вас дети есть? Отец малыша убит, всего два месяца тому. Женщина в таком горе, и сынишка гибнет — каково ей?
Деда, оказалось — доброго, давило свое горе: «Средний сын убит под Царицыном, старший за Минском на фронте, писем не шлет. Невестка с тремя соплятами осталась. Меньшой сын — шестнадцати нет — за братьями рвется. Скорей бы войне конец».
Скорей бы! Она так же сильно этого хотела. Пока разгорались щепы, грелся чайник — о многом переговорили, во всем сошлись, и детишек старик жалел не меньше, чем она:
— Приходи, девушка, коли сварить чего, пеленки посушить можно. Обида — раньше я не знал, — в Макушине фельдшер приходил, тифозного сняли.
Светало. Вагоны просыпались. В одном на столике у окна увидела металлическую флягу. Усатый белокурый военный смотрел в окно.
— Простите, фляга ваша?
Он повернулся недоумевающий, но ответил галантно:
— Так точно, моя.
— Вы бы не дали мне ее… ну, хоть часа на два? А я вам пока — кружку, чайник — что хотите. — Коротко объяснила, зачем ей.
При всей галантности, не очень охотно он отдал флягу. Ну и пусть, разве ей для себя?
Все делала спокойно. Распеленала малыша — ударил кисло-аммиачный запах. В теплую бы ванну, в свежие пеленки. Ребенок извивался, дергал ножками, кричал, надрываясь. Руки ее ловко справлялись, но чувство беспомощности, невежества, вины никогда еще так не набрасывалось, будто за горло схватило. «Самый хрупкий возраст… бывает стремительное течение. Наибольший процент смертности». Что я должна? Сообразить спокойно. Рассказать Леониду.
Он шнуровал ботинки:
— Думал, сбежали с любимым саквояжем.
Сразу стало легче.
— Ой, какая беда!
Подала саквояж, забралась на нары, села рядом, обняла колени, говорила и прислушивалась: затих малыш? Будто опять покрикивает? Не разобрать! В другой стороне вагона деревянный голос, как дурной запевала на марше, рубил под балалайку:
Мы недолго в сомненьях терялись,
Па-а-любила ты скоро меня…
— Что делать, Леня? Я — все. Больше ничего не знаю.
Был доверчив, как малое дитя…