— Кто это перевешает?
— Кто, кто? Будет же наконец порядочная власть!
Спорить с матерью бессмысленно.
— …Видать, туалетов из Парижу я нынче не дождусь, — так же плаксиво сказала женщина. — Однако плутают где-нито.
— При «товарищах» и в ентих проходишь.
Ну и голос! Удивительно, кто бы о чем бы ни заговорил — все упирается в большевиков. Жить стало нельзя без политики. А все путаются, никто ничего не знает. Дура — зачем уехала из Москвы? Где папа — не знаю. В Москве от него приходили бы письма — там фронт близко. Мир, конечно, необходим. Мир.
— …К осени, однако, перевешаем комиссаров…
Неужели правда? Думать страшно. А ведь верно, их положение некрепко. Сами виноваты — зачем несправедливость? Равенство — так уж равенство. А уж нет — что хочешь говори. Еще в Москве на самых первых мартовских митингах это возмущало. И здесь, в Совдепе: пришли к началу — народу в кинемо! Полутемно, пар как в бане. На сцене длинный красный стол, за ним человек десять — президиум, оратор ходил перед столом и говорил мягко, ласково, как с детьми:
— …И, простите меня, вряд ли Совет может пользоваться нравственным влиянием на народ, раз он состоит из людей малоинтеллигентных…
— Так помогайте, а не саботируйте! — крикнули с балкона.
Оратор усмехнулся грустно:
— Совет рабочих, солдатских… а я приват-доцент…
С балкона летело:
— Обиделись? Авось управимся без вас!
— Иди, приват, помогай без обиды!
Захотелось крикнуть: «Конечно, обидно интеллигенции! Несправедливо!» Но сказала это тихо Наташе. Наташа не ответила. А на сцене бородатый дядька в желтом полушубке говорил, что буржуазия останавливает предприятия, портит оборудование, продает его иностранцам — всеми способами разрушает промышленность. И необходимо установить рабочий контроль.
Только хотела сказать Наташе: «Буржуазия разрушает, а не интеллигенция. И что еще за рабочий контроль?» — в середине партера заорал хриплый бас:
— Мы ентот контроль по шеям. По шеям да по морде.
Не этот ли, что идет впереди, орал? В такой же дохе. Да. А с ним еще какие-то орали и гоготали. Вокруг заговорили: «Вывести хулиганов, нарушают порядок — вывести!» И стало похоже, что выведут. И эти в дохах, как медведи лохматые, загоготали, загрохали сиденьями, топали, не спеша проталкивались к выходу — нарочно безобразничали.
Обогнать, посмотреть — этот был в Совдепе? И голос похож…
Виктория сошла с тротуара, обходя глянула сбоку на мужчину. Борода до самых глаз, а глазки свиные, нос будто вспухший, — он!
Какое солнце, купола блестят — смотреть невозможно.
А Нектарий Нектариевич ничуть на этого не похож. Наташа говорит, все одним миром мазаны, — неправда! Вот ведь умная, а из-за своих большевистских идей не видит самого ясного. Как будто не может миллионер быть хорошим человеком? Он добрый, заботливый, внимательный. Говорят, на антрепризе совершенно не зарабатывает, а просто любит театр. Ну, меценат, что ли. Образованный, чуть не весь шар земной изъездил, по-немецки и по-французски изъясняется, искусство любит, знает живопись, скульптуру… Хотя говорит по-старинному, и вежливость какая-то не сегодняшняя. Пожалуй, на Великатова похож, только некрасивый, невозможно толстый, какая-то гора жира. «Он вполне порядочный человек, — писал папа, — я буду спокоен за вас…» И благородство в нем безусловно есть. И к людям отношение… Сам встретил, привез на своих лошадях в эти меблированные комнаты: «Квартиру снять без вас не решился, Лидия Иванна. Подберем по вашему вкусу». Заезжает изредка к маме с делом, привезет еще какую-нибудь удивительную рыбину, туес черной икры величиной с ведро: «Записал, Лидия Иванна, в получку вычту».