Отец не ответил, ловко вел нож.
— И не хочешь посмотреть, как я всём нравлюсь?
— Я давно это знаю. — Он поднял обрезки кожи. — А к роскошным приемам не лежит душа. Время…
— Время, время! Надоело, — мать всхлипнула и вытерла две слезинки. — Во всякое время, каждый день, кто-нибудь, где-нибудь умирает. Так всю жизнь всем и плакать? И никогда не потанцевать?
— Разве я тебя держу, милая? Скажешь, что у меня инфлуэнца.
Виктория любила вечера с отцом. Притащила учебники, тетради. Под мягкое постукивание молотка читала ботанику. Бывало, готовила уроки с Оленькой, а рядом в комнате сидела тетя Мариша… Ольга. Там живут на две недели вперед, у них уже Рождество и скоро Новый год. Она писала в прошлом году: «…Такая хорошая получилась встреча. Приехал дядя Глеб, привез бутылку вина, а Степа из Кирюшина — целый бидон квашеной капусты. Пировали вовсю. Выпили сразу (всем досталось по одной рюмочке) за победу, за тебя и Митю. Он в Петрограде».
Как они встретят этот год? Хоть квашеная капуста, хоть хлеб есть? В газетах каждый день: голод, голод, голод… Наш самый будничный ужин был бы там бог знает каким богатством. Отец вдруг сказал:
— Какими яствами, винами, изобилием и тонкостью поразит своих гостей Нектарий Нектариевич? Прием для представителей союзных армий…
— А в Москве?.. В России… А по-твоему, Нектарий добрый?
Отец ответил не сразу, постучал молотком, оглядел прищурясь работу и опять постучал.
— Многие слова стали… потеряли прежнее значение, Виташа. В старом, обывательском, что ли, понимании — добрый. Вернее, был добрый, пока никто не покушался на его положение, не ограничивал волю.
— Тетя Мариша считала, что настоящая доброта видна именно когда приходится жертвовать чем-то…
— Ну конечно. — Отец отложил молоток, стал насыпать табак на лепесток бумаги. — А ему нечем, незачем, некому было жертвовать. Рухнула семья, нет человеческого тепла, человеческих привязанностей и тревог, забот и обязанностей. И бешеные деньги. Очерствел. — Он слепил самокрутку, продул обгоревший мундштук. — Богатейшие пожертвования, благотворительность ничего ведь не стоили при таких деньгах. Только питали честолюбие. Привык к положению властителя, к ореолу своей щедрости, гуманности, «любви к простому народу». — Отец чиркнул спичкой, закурил. — И вдруг — эксплуататор. Вышибли пьедестал, развенчали. Озлился. Какая уж тут доброта?
— Тебе его жалко иногда? Мог бы много пользы принести. Обидно, что мама слушает и повторяет.
Отец медленно выдохнул дым.
— Не сердись на нее. Ты когда-то верно сказала — болтает она. Третьего дня плакала об омских рабочих, прогнала Нектария: «Гадкий зверь, убирайтесь». Сегодня — вот видишь. Не сердись. Никогда на нее не сердись.