Шантия лишь удивлённо хлопала ресницами и улыбалась, когда очередная служанка принималась бормотать, что дети — дело наживное, а мир столь жесток, что порою лучше и вовсе его не видеть. Покинув покои, служанка мчалась к своим товаркам, и те кивали головами: помешалась, как есть помешалась!
А всё дело было в том, что она и в самом деле не испытывала боли.
Однажды туман уже окутывал её, обнимал холодными и липкими руками: в те дни, когда погибли её родные. Нынешний туман был другим: он пах травами, забирался в рот, в ноздри, в уши, заглушая вкусы, запахи, звуки.
Не больно.
Вместе с тем, что язык не поворачивался назвать живым существом, ушли прежние страхи. Теперь вновь можно было жить, как прежде, хранить прежние надежды — и не думать поминутно о том чудовище, сыне дракона, который должен был появиться из её чрева.
Шантия не сходила с ума, вовсе нет: она заглядывала в себя, искала хотя бы искру боли или тоски по несбывшейся жизни. Будто бы шла по пепелищу, оставляя следы в ещё тёплом, тлеющем пепле; вот сейчас, сейчас вырвется из-под него язык пламени, обожжёт — и вырвутся, хотя бы для вида, вымученные слёзы.
Свобода. Пусть настолько, насколько это возможно в замковых стенах, и всё же — свобода.
Снаружи разгоралась весна: куда-то мигом испарились снега, и пробилась на ветвях первая зелень. Говорили, будто бы сыграют свадьбу, как только распустятся в саду листья, что это хороший знак, сулящий плодородие и счастливую жизнь.
В один из таких дней Шантия покинула опостылевшую спальню. Как в тот роковой день, ей хотелось пить, но никто не спешил её проведать. Держась за стену, она с трудом добралась до кухни: мир в глазах качался, никак не желая выровняться.
Но и это — лишь слабый отголосок прежней боли.
Давясь, она жадно глотала самую обыкновенную воду, которая от долгого хранения, кажется, даже слегка позеленела и приобрела привкус болотной тины. Неважно, неважно; главное — холод. Отчего-то теперь, после дней, проведённых в забытье и прохладе, ей было нестерпимо жарко. Где-то вдалеке, за стеной, слышались голоса: спорили Ирша и, кажется, Венисса.
— Это ты всё устроила — так не трогай больше девочку! Хватит с неё. Она, что ль, виновата, что Кродору что ни год, то свежего мясца вынь да положь?
— Наслушалась её болтовни? — невозмутимо отвечала певунья. — Она с горя помешалась, это же любому ясно!
— Да ты хоть бы не твердила, что хочешь, чтоб её ведьмой объявили. А то, знаешь ли, я и про твои ведьмачества разболтать могу. Что, язык прикусила?
— Я бы на твоём месте молчала, дикарка. Иначе можно умолкнуть и навечно…