Я извлек еще одну небольшую стопку. И здесь почти все удостоверения склеились. И мне не терпелось посмотреть, а что на самом дне, но я сдержался.
Глупо было бы повредить неуместной торопливостью документы, которые пощадила судьба и грунтовые воды.
Все пространство на клеенке вскоре заполнили разноцветные, всякого размера книжечки. Я думаю, их было больше сотни. А я успел вынуть лишь малую часть того, что содержалось в железной коробке.
Видя, что на клеенке не осталось больше свободного места, Афанасия Федоровна распахнула сундук, вынула кусок чистого, ни разу не стиранного грубого полотна, постелила его на лежанке. И разрешила:
— Кладите сюда.
И Григорьев стал в растопыренных пальцах переносить удостоверения на лежанку.
Внезапно я вздрогнул. Я нащупал стопку вчетверо сложенных листков. Ошибки не было — листки. Вот место сгиба — овальное, утолщенное. А это края страниц.
Я подсунул под сгиб пальцы, затем всю ладонь, оторвал стопку от сырого железного дна. И почувствовал: листы расползаются на руке, как мокрая газета. Выхода не было: зажав стопку пальцами, я стремительно вынес ее на свет и подхватил другой рукой.
Положив листы рядом с баком, я не удержался и слегка отогнул верхние страницы. Текст был отпечатан на машинке. У Гайдара машинки никогда не было. Печатать он не умел. Но машинка имелась в отряде. На ней размножали сводки Совинформбюро.
И Гайдар мог продиктовать кому-нибудь то, что он не успел занести в тетради, как он до войны диктовал наизусть машинисткам сложившиеся в уме страницы повестей и рассказов.
Опасаясь неосторожными прикосновениями повредить размокшую бумагу, я стал дуть на слипшиеся страницы. В одном месте листки разошлись. И я успел прочесть: «Схема ук... ра...». По-видимому, «укрепрайона».
Я вернулся к столу, засучил повыше рукава. И тут лишь догадался, что бак ведь можно разрезать до конца.
Я обернулся. За все то время, что я разгружал бак и раскладывал с Григорьевым на столе и лежанке наши находки, в комнате никто не произнес ни звука.
Мы с лейтенантом общались без слов. И когда мне опять понадобилась ножовка и я оторвался на минуту от стола, один из водителей, на локте которого висела уже знакомая нам пила, ни слова не говоря, снял ее с руки и протянул мне.
Я держал, а Толя быстрыми, сильными движениями допилил бак. Мы распахнули его на две половины, как разрезанный арбуз.
Из бака на чистую клеенку и глиняный пол пролилось немного грязной воды.
— Извините, — сказал Толя.
— Глупости. Выливайте всю, — ответила Афанасия Федоровна. — Я подотру.
Толя приподнял и осторожно наклонил бак. Из распила потянулась тонкая струйка. Внутри бака что-то шевельнулось и стронулось. И я увидел обложку: черную, выгнувшуюся, коленкоровую. Она резко выделялась среди пестрых документов. Обложка была с грубым, знакомым мне тиснением. На внутренней стороне ее должен был стоять фирменный знак: «Ленинград. Ф-ка «Светоч». Это была обложка от столистовой общей тетради. Дома, до войны, в таких тетрадях делал записи мой отец.