— Годится. Правильно. Дело знакомое, — ответили бойцы.
— Федор Дмитриевич, твое мнение?
— По-моему, тут пахнет партизанщиной, — засомневался Горелов.
— Так ведь мы и есть партизаны, — улыбнулся Гайдар.
— Что ж, если большинство считает...
— Товарищи, кто за то, чтобы разделиться на группы? — спросил Аркадий Петрович. — Один человек... А за то, чтобы сохранить отряд и перебраться в новые места? — И первым поднял руку.
Его примеру последовали все, кроме Горелова. Помедлив, смущенно улыбнувшись, Федор Дмитриевич поднял тоже. Партизаны повскакали с мест, начали обниматься, подбросили к потолку Гайдара, потом Федора Дмитриевича. И снова Гайдара, пока Аркадий Петрович не запросил пощады.
Командиром остался Горелов. В тот вечер такое решение было единственно правильным. До создания новой базы в Черниговских лесах предстояло решить много хозяйственных проблем: одежда, инструменты, боеприпасы, продукты. И тут Федор Дмитриевич был незаменим.
Но каждый понимал, что в отряде, который будет создан по армейскому образцу, Горелов быть командиром уже не сможет. Он, видимо, станет ведать снабжением.
Но бойцам в тот вечер стало очевидным и другое — что Гайдар, в прошлом командир полка, имеющий опыт четырех лет, как он однажды выразился «полупартизанской войны» (до августа 1922 года Аркадий Петрович гонялся по Хакасии за бандами Соловьева), Гайдар, который на протяжении одного только дня дважды помог спасти отряд — утром в бою и вечером в споре с Гореловым, — в скромной должности летописца отряда и командира диверсионной группы уже не останется...
ТОРГ ВО ТЬМЕ
Не зажигая свечного огарка, положив руку на тяжелый телефонный аппарат, Глазастый неподвижно сидел в тесном кабинете начальника станции.
В детстве Глазастый мало и лениво учился. Почти не читал книг. В кино смеялся, хмыкал, свистел и топал ногами в тех местах фильма, где другие волновались или плакали. А сейчас, потея от непривычных интеллектуальных усилий, Глазастый бился над философскими проблемами. Он чувствовал, что в эти уходящие мгновения решается его судьба.
До сих пор Глазастый мог заявить партизанам и соседям:
— Люди добрые, я никому из вас не сделал ничего плохого, я записался в полицию только ради пайка.
Но поднять трубку — значило начать, то есть навсегда порвать со своим прошлым и еще тлевшей в нем надеждой, когда возвратятся наши, снова стать колхозником и механизатором.
В жизни каждого случается минута, когда нужно обдумать и решить что-то самое важное. Но Глазастый не умел думать и решать. Он привык только жулить и хитрить. И когда пришла его м и н у т а, он мог только близоруко прикинуть, что ему в эту минуту выгодней.