— Правда, — согласился Хартман. — Только достоинство бывает разных сортов. За высший не принято платить мелочью из разбитой копилки и мятыми бумажками, воняющими предательством.
— Мы заплатим золотом, Франс. Чистым американским золотом.
Вечером за ужином в посольстве Виклунд, как и было договорено, изложил содержание беседы тощему и медлительному, как богомол, посланнику Швеции в Берлине Арвиду Риккерту. Тот его внимательно выслушал, молча доел хвост окуня, коснулся салфеткой крепко сжатых губ, снял и тщательно протер роговые очки, водрузил их обратно на твердый сук носа и только тогда задумчиво произнес:
— Попридержите эту информацию. На рынке могущества сегодня спрос превышает предложение. Отчего бы Швеции не выступить посредником в переговорах англосаксов с СС? Как бы там ни было, но если Шелленберг захочет торговать урановыми секретами, то мы станем торговать Шелленбергом.
Берлин, Молльштрассе,
«У белого вола»,
24 июля
С лицом бледным, как вол, изображенный на вывеске ресторана, Зееблатт, позабыв нацепить очки, пытался осмысленно рассмотреть фотографию, которую держал в руках, — и не мог. Руки безбожно тряслись, в глазах расплывалось какое-то мутное пятно, как на экране, когда пленку зажевывает кинопроектор, мысли плавились, погруженные в бездну ужаса. Впрочем, рассматривать там было особенно нечего, так как и беглого взгляда было довольно, чтобы понять: на фото, без сомнения, сам Зееблатт, который, нежно приобняв за талию худенького юношу, целует того в губы. Юноша, опять-таки без сомнения, является секретарем шведской миссии в Берлине Олафом Крулдом. Комментарии, как говорится, были излишни, но Хартман посчитал нужным добавить:
— Мы располагаем и более шокирующими материалами, которые будут переданы во все инстанции в случае, если вы проявите неблагоразумие. Даже если вам взбредет в голову донести на меня в гестапо, ваша судьба будет предопределена. Рейх, как известно, строго карает за такие штучки. Лагерь — это как минимум. А так: прощай светская жизнь, прощай медицина, комфорт и мальчики. Вас повесят.
Зееблатт вздрогнул и поднял на него взмокшие глаза:
— Послушайте, послушайте, вы не так всё поняли, это такое недоразумение, такое недоразумение… и всего-то пару раз… пару раз и встречались … а так, ведь всегда на виду… постоянно… Олаф, он такой невоздержанный… такой…
— Увольте меня от подробностей, — поморщился Хартман и осмотрелся. — Вам не о том думать надо, доктор. Вам решать надо, принимаете вы наши условия или нет. Причем сейчас решать, вот здесь.
И белый официант, проплывающий мимо с тощим бифштексом на подносе, и шумная кампания каких-то матросов с голодными девицами в штопаных чулках, в полуразвалившейся обуви, и облепленные воронами, пыльные руины высотного дома напротив, и бьющее в окно вечернее солнце, покрывшее мир краской томного умиротворения, — всё, абсолютно всё — до последней букашки на аляповатой картине и глупого смеха за дальним столом — сделалось вдруг частью немыслимого кошмара, поверить в который Зееблатту не доставало никакого мужества. «За что?» — пульсировал в голове безответный вопрос. Было так хорошо, но он потерял бдительность. Олаф, развратный мальчишка, красивый, как бог на греческой вазе, забыв, в какой стране он служит, стал виснуть у него на шее везде, где взбредет в голову. Он все время грозился уехать назад в Швецию, тогда как Зееблатта за границу не выпустили бы. Приходилось дурить чуть ли не на людях, затыкать дыры в отношениях дорогими подарками, врать любопытным, что это его пациент, дальний родственник, за которым нужен присмотр. И вот результат.