— Йоселе? Не спишь? Куда эта наша никчемница дочка подевалась? Приснилось мне, страшно…
— Успокойся, женщина, ша! Тихо, тебе говорю, кто тебе теперь тут поможет? А что Цыня, не бойся, не пропадет.
— Как ты можешь так говорить? Разве хороший отец может так сказать, когда его ребенка нет рядом?
— А что я такого плохого говорю? Герш же тебе сказал, собственными глазами видел, как Цыня в другой вагон села. Видел!
— Да там ведь молодой Калиновский едет!
— Ну, едет! А что ему не ехать? Молодой Калиновский едет, Цыня едет, мы едем. Ты посмотри, женщина, сколько людей едут.
— И это говорит еврейский отец! И это говорит еврейский отец о своей единственной дочери? Как ты можешь! Как ты можешь так плохо думать о своей дочери, что она там одна с молодым Калиновским едет! Такое мне страшное снилось. Ой-ой-ой…
Как никогда заботливо укрыл Йоселе жену овчинкой, так ему жаль ее стало. Знал, что Рашель теперь потихоньку плачет, за Цыню волнуется. А он что, не волнуется за дочку? И за Рашель, и за Герша, и за Цыню. Разве не отправил он свою дочь на последние гроши в гимназию? Не устроил ее на постой в Залещиках в хорошую еврейскую семью? В тех самым Залещиках, куда сам пан маршал Пилсудский заезжал на лето, в шезлонге над Днестром отдыхать. Цыня, конечно, маршала видеть не могла, умер он раньше, чем она в эти Залещики учиться поехала, но он, Йосек, пана маршала своими глазами видел! Ехал себе маршал Пилсудский через Залещики в таком красивом открытом авто. Полиция людей отгоняла, протискивались друг через друга, чтобы на маршала посмотреть. Йосек тоже чуть от полицейского прикладом не схлопотал: «Куда прешь, пархатый, куда!» Пархатый! Даже не «жид», сразу «пархатый». А Йосек только хотел вблизи маршала разглядеть. О, как жаль, что Цыня не могла видеть пана маршала: красивый мужчина, с этими своими усами, с этой сверкающей саблей, на которую он опирался. Йосек часто дочку расспрашивал о залещицкой гимназии:
— И чему умному тебя там учат?
— Всему, папа. — Цыня заплетала косы перед зеркалом, поправляла белый воротничок на синей матроске.
— А что ты будешь уметь делать?
— Папа! Вот окончу гимназию, поступлю в институт, тогда только что-то уметь буду.
— Только после института? А сколько это будет стоить? И где этот институт? Может, еще скажешь во Львове или даже в Кракове?
— А может, в самой Варшаве? Ой, папа, потом будем переживать. Ну, я побежала! Скажи маме, что я в Тлусты, к Ханке Розенблат, — и поцеловала отца в бородатую щеку.
Ой, Цыня, Цыня… Янек Калиновский звали эту Ханку! Йосека это особо не беспокоило, парнишка вежливый и в гимназии тоже учился. Только Рашель иногда вздыхала, что гой он, этот молодой Калиновский.