— На сегодня хватит!
Вошли в просторную комнату с огромной, беленной известью, русской печью. Было тепло, пахло щами. Нетрудно было догадаться, что это постоянное место ночлега конвоев НКВД. В доме хозяйничали старики. Дед с длинной седой бородой накинул тулуп и вышел во двор поставить лошадей в конюшню. Бабушка, невысокая, приятная на вид женщина, открыла дверь во вторую, меньшую комнату. Кузьмич отправил туда арестантов.
— Здесь переночуете. Двери не закрывать!
Комната была пустая, только посредине стоял стол, рядом длинная лавка. Они осмотрелись, куда бы положить больную Целину. Корчинский сбросил пальто, Владек — куртку на ватине. Девушка почти теряла сознание; к вечеру температура выросла. Кузьмич наклонился к больной.
— Жар! — констатировал и добавил: — Ничего, отдохнет ночью, все и пройдет. Простыла, наверное.
Стоявшая в дверях хозяйка вытерла руки подолом, подошла и потрогала лоб девушки. Гневно бросила Кузьмичу:
— Горячка у нее! Давай ее на печь, нечего ей здесь валяться. Пойдем, доченька, пойдем, согреешься на печи, попьешь тепленького. Вот, проклятые, до чего ребенка довели!
— Ну-ну, Прасковья, думай, что говоришь! Больная — так больная, на печь — так на печь, но со словами поаккуратнее! Поляки это, не свои.
— Но говорят, поди, по-людски?
— Потому и аккуратнее. Кончай языком чесать…
— Ладно, ладно! Помогите мне лучше бедняжку на печь втащить. Боже ж ты мой, дите еще совсем!
Кузьмич достал из мешка окаменевшую от мороза буханку хлеба, положил на лавку у печи, чтобы немного оттаяла. Дал бабке две банки консервов.
— Одну в щи брось, а другая тебе. Сама только не съешь, о старике своем не забудь.
— Видали его, шутник нашелся! Ты лучше, Кузьмич, поляков своих накорми. Очень мне нужны твои консервы!
— Тебя, Прасковья, видать гусыня с утра ущипнула, злая как черт. А полякам есть дай нормально, как всем.
— То-то, как всем.
В тот вечер в хате у добросердечной Прасковьи Корчинский и Лютковский впервые за долгое время наелись досыта.
А Прасковья глаз не сомкнула, заботливо ухаживая за больной. Залезла на печь, растерла девушку какой-то пахучей мазью на травах, поила горячим чаем с медом и малиновым соком. К утру Целина уснула, хоть еще продолжала метаться и бредить во сне.
Утром выехали с опозданием. Бабка ругалась с Кузьмичем, требовала оставить больную девушку под ее опекой.
— Успокойся, Прасковья! Не могу. Сама знаешь, не положено. Арестантка ведь!
— Больная она, больная, а не арестованная! Гляди, Кузьмич, на твоей совести бедняжка будет!
— Заткнись, баба, с меня хватит! Опять язык распустила. Видишь, ей лучше. Вечером будем в Канске, а там ею займутся.