Они стояли на своем, ни в чем не признавались. Один Корчинский не отрицал, что учил польских детей. Барабанов продолжал их морить голодом и холодом. Только вмешательство более сдержанного Савина привело к тому, что на второй день им дали по миске горячего супа. Семьям не позволили навещать их. Увезли их в Канск в том, в чем они были в момент ареста на вырубке.
Начальником конвоя был кадровый пожилой старшина, который лично охранял опломбированный мешок с почтой и актами, собранными Барабановым. Конвоиры обращались со своим командиром довольно фамильярно, называли его Кузьмичем. Они не входили в команду Калючего, приехали специально за арестованными. Поляков усадили на первые сани. Не заковали, не запрещали разговаривать. Перед тем, как тронуться в путь, Кузьмич традиционно произнес слова, которые они хорошо им знакомые еще со времени транспортировки поездом:
— Арестованные, при попытке к бегству конвой стреляет без предупреждения! Ясно?
Дородные кони резво пустились в путь. Кузьмич вскочил на задние сани. Барабанова во время отъезда не было: сделал свое дело и теперь, наверное, наслаждался заслуженным предутренним сном. Калючее вот-вот проснется, и люди начнут выходить на работу. Над столовкой поднимался дым, готовили суп на завтрак. Арестованные смотрели в сторону первого барака, где остались их близкие. О, превратность судьбы! Как они мечтали сейчас оказаться там, в этом переполненном смердящем бараке, который в эту минуту казался им чуть ли не родным домом.
Измученные допросами, не выспавшиеся, голодные и уставшие, они чувствовали себя ужасно. Корчинского мучил ревматизм. Владек глухо покашливал. Хуже всех было Целине, явно заболевавшей. Голос увязал в больном горле, голова лопалась от боли, поднялась температура. Одетая в легкое клетчатое пальтишко, она тряслась от холода. Корчинский с Владеком посадили ее между собой, чтобы хоть как-то согреть. Владек боялся, как бы она не замерзла во сне, и ни на секунду не спускал с нее глаз. Укутывал, чем мог, заслонял от ветра, растирал холодные, как лед, руки. Сердце разрывалось от любви и нежности, от бессильной злости, что он ничего не может для нее сделать. И каждую секунду спрашивал:
— Хорошо? Лучше?
Она не могла говорить. Но каждый раз поднимала в ответ отяжелевшие веки и пыталась успокоить его улыбкой.
На ночлег остановились в Покровке, в той самой деревне, где месяц назад люди из Червонного Яра по пути в Калючее похоронили маленького Адася Дереня. Уже в сумерках обоз въехал во двор и остановился у крыльца солидного, когда-то, видно, богатого дома. Кузьмич забежал в дом, конвоиры приказали арестованным слезть с саней.