Апрель 2001
Тетя Одри приехала через два дня после того, как забрали отца. Забота о нас была ей не в тягость: тетя нас любила. Раньше она жаловалась, что мы редко ее навещаем, и вот теперь получила племянников в свое полное распоряжение. У самой тети Одри, насколько я знал, не было ни детей, ни мужа. Я бесконечно ей благодарен — тетя опекала нас вплоть до совершеннолетия Марка. Много лет спустя она рассказала, что отец позвонил ей накануне маминой смерти и завел очень странный разговор. Сказал, что хочет изменить завещание, и попросил ее стать нашим официальным опекуном, если с ним что-нибудь случится. Тетя Одри заставила отца поклясться памятью дедушки Джозефа, что он не болен и не задумал никаких глупостей. Отец, разумеется, солгал.
Что правда, то правда: следующие годы были непростыми. Нелегко идти через долину отрочества с таким тяжелым рюкзаком за спиной. В школе мне перемывали кости, добавляя к нашей истории подробности одна другой цветистее, и я бы ни за что не справился, не будь со мной Марка, надежного как скала, друзей и тети Одри. Марк не пошел в престижный университет, чтобы не уезжать из Карнивал-Фолс. Росс и Мэгги не давали меня в обиду. Тетя Одри так и не завела свою семью. Она пожертвовала личным счастьем ради нас, а сама всегда повторяла, что мы и есть ее счастье. О нашей матери тетя ни разу не сказала худого слова, хотя в прошлом у них бывали ссоры. И главное, это Одри убедила меня не бросать рисование.
Томас Харрисон, в ту пору шериф Карнивал-Фолс, приехал к нам вечером в пятницу. Я был дома один, Марк и тетя Одри ушли за покупками. В гостиной были сложены вещи, которые она привезла из Хоукмуна и не успела разобрать.
В честь начала жизни под одной крышей — и чтобы хоть немного меня приободрить — тетя подарила мне набор дорогих швейцарских карандашей. Целых сорок штук. Я давно о таких мечтал. Я обрадовался подарку настолько, насколько вообще может радоваться маленький мальчик, только что потерявший мать. В тот период я с утра до вечера рисовал зверей и насекомых. Насекомых я специально ловил и сажал в банки. Срисовывать с фотографий мне не нравилось.
В тот вечер я работал над кроликом. Когда тень Харрисона закрыла окно, я испугался.
— Прости, Джонни, — извинился шериф. — На лужайке нет машины, вот я и решил, что вы уехали.
Он оглядел гостиную, скользнул глазами по вещам тети Одри. Взгляд шерифа был, как всегда, суров, но мне почудилась, что в нем промелькнула какая-то грусть. Как будто Харрисона что-то угнетало.
Грифель замер на изгибе серого кроличьего уха. Я положил карандаш в коробку и подождал, пока Харрисон войдет в дом и сядет напротив. Он был в форме, и от этого стало еще страшнее, хотя наш шериф знал меня с пеленок и никогда не сделал бы мне ничего плохого.