Харрисон завел разговор издалека, осторожно и мягко:
— У меня очень грустная новость, Джонни. Твоему папе пришлось принять тяжелое решение…
Пришлось принять.
Я съежился на стуле, зажав руки между коленями и опустив плечи. Маленький и беззащитный.
— Эд покончил с собой, — наконец выговорил Харрисон.
Потерять маму было невыносимо больно, но она долго болела, и я успел отчасти свыкнуться с ее неизбежной смертью. Весть о том, что отец застрелился — почему-то я сразу подумал, что он покончил собой именно так, — меня оглушила. Я в ужасе смотрел на Харрисона, не в силах произнести ни слова. Теперь мне кажется, что шериф нарочно говорил со мной прямо, не пытаясь смягчить удар.
— Эд отправился вслед за твоей мамой. Он не мог смотреть, как она страдает. Теперь они вместе.
Харрисон так и не объяснил, откуда в камере взялся дробовик. Кто-то пронес его в полицейский участок, но кто, так и осталось неизвестным. Отец написал короткую записку, в которой умолял Одри о нас позаботиться, просил прощения у нас с Марком и заверял, что сожалеет лишь о том, что больше нас не увидит.
Я прочел эту записку много позже, когда понял, что не справляюсь с горем. Выучил наизусть, запомнил каждый росчерк, сделанный рукой отца, и почувствовал себя немного лучше. Я рисовал насекомых, слушал «Пинк Флойд», несколько месяцев ни с кем не разговаривал и почти год не ходил в школу.
На самом деле это история о том, что пустоту от потерянной любви можно наполнить другой любовью. Из цепи, которая привязывает тебя к жизни, выпадает звено, но его заменяет новое, столь же крепкое.
Одри неусыпно пеклась о нас, пока мне не исполнилось двадцать два. Инфаркт забрал мою тетю, когда ей самой не было пятидесяти. Похоронив ее, я начал пить; вполне объяснимая глупость со стороны юнца, на которого обрушилось слишком много горя. За этой потерей последовала еще одна: Мэгги уехала в Лондон. Только рождение Дженни помогло мне выбраться от бездны страха и одиночества. Я всей душой ненавидел себя и был недалек от того, чтобы последовать примеру отца. Когда я увидел Дженни в колыбельке, такую маленькую и хрупкую, мне стало страшно; страшно не справиться и оставить ее одну в этом мире. Вам знакома моя история, правда?
На следующий день, в два пополудни, я сидел за столиком в баре «Белая федора», что располагался в самом центре города, рядом с публичной библиотекой. Позвонила Мэгги, и я, поколебавшись, взял трубку.
— Джон! Ты где?
— В «Белой федоре». Но ты не волнуйся, я не делаю глупостей.
Я поднял стакан чая со льдом, словно Мэгги могла его увидеть.