— Встань! — повелел я, торжественно взмахивая рукой. — Негоже эльфийскому принцу склонять колени… — так, где это я нахватался? — Встать!
Бородатый вскочил на бочкообразные ноги и одичало уставился на меня.
— Мой повелитель, вы перепутали. Я гномий принц!
Я склонил голову к плечу и прожег гнома взглядом:
— Не смей мне перечить, смерд! Сказал, что будешь эльфийский принц — значит, будешь!
Коренастый дернул себя за бороду и со слезами на глазах взмолился:
— Не надо!
— Надо, Федя. Надо. Но чтобы тебе не было одиноко, его я тоже в принца превращу, — и легким движением руки я поднял в воздух прятавшегося в Фединой сумке ежа.
Загранье, Земля.
— Ты, я… и тромбон…
Жаркий шепот духовика Петровича резонирует под сводом Большого театра.
— Затейник, — игриво шепчет в ответ Зинаида и кокетливыми прыжками несется на авансцену. Декорации, приготовленные к спектаклю «Аида», жалобно потрескивают, а в душе примы играют скрипки. И литавры. Ну, еще, может быть, где-нибудь, совсем так фоном, рояль «August Forster», инвентарный номер «У — 248».
Петрович, тихо матерясь и поминая грудную жабу, трусит следом. Черные фалды красиво развеваются за спиной, браслетки на руках Зинаиды побрякивают до-бемолями, а египетские глаза выразительно поблескивают с перемазанного гримом смуглого лица.
— Зина, — натужно сипит Петрович. Прима, сжалившись, притормаживает и, развернувшись, раскрывает объятия. Тромбонист, не рассчитав, что кокетка сдастся вот так вот сразу, с разбегу утыкается носом в пышную грудь и восторженно ахает:
— Амнерис!
— Иуэомиэленей… — отзывается чувственное меццо, а Петрович подымает волоокий взгляд и завороженно спрашивает:
— Че?
— Не обращай внимания, — прима упирается спиной в рояль и восторженно запрокидывает голову к зениту и заинтересованно следящим за действом осветителям, — люби меня!
(Сейчас уже неважно, каким образом пресловутый инструмент под номером «У — 248» затесался в декорации царского дворца Мемфиса. Как всякий уважающий себя рояль, он просто обязан был попасться на пути лирической героини и сыграть сюжетообразующую роль.)
Петрович, откинув дрожащей рукой крышку, с залихватским гиком водружает Зинаиду на клавиатуру, родив в недрах театра потрясающий по своей мощи диссонирующий аккорд диапазоном октавы в три. Прима восторженно ахает, рвет бабочку на груди музыканта, а коварные колесики, не выдержав страсти и веса прелестницы, внезапно оживают.
— Зин, ты куда? — обалдело спрашивает Петрович, глядя, как удаляется, набирая скорость, рояль с распластавшейся на нем примой.
— Я лечу-у-у! — последний раз вибрирует в главной люстре восторженное меццо, и «August forster» с грохотом рушится в оркестровую яму…