— Справедливость, — ответил Колычев цитатой из предвыборного слогана Полумерова.
— Да? — с сомнением произнесла Луша. — А вы что, верите в справедливость?
— Ну, может, не столько в справедливость — понятно же, что она исторически недостижима, — сколько в людей, которые ее обещают.
— Козлы они все, — вздохнула Катя. — В нашей Тюрбании пиздить надо просто всех подряд, тогда и будет справедливость.
— Так уж и подряд? — прищурился Колычев.
— Ага. Подряд. Это дешевле.
— Что значит — дешевле? — не понял Колычев.
— То и значит. Вот у нас из десяти — девять воруют чего-то там. Берешь, каждого десятого сажаешь — из оставшихся девяти семеро воровать перестают. Просто же.
— Это сталинщина прямо, — сказал Колычев. — Не ожидал встретить в молодом, так сказать, поколении.
— Да это она одна у нас такая, — засмеялась Луша. — Юная пионерка.
— А вы?
— Я — нет, я анархистка.
— Похуиска, — вставила Катя.
Луша пожала плечами и обезоруживающе улыбнулась. «И в самом деле похуистка», — подумал Колычев. При том, он не мог бы еще определить, какая из девушек нравится ему больше: в каждой было что-то привлекательное и однако же пугающее.
— А вот что, — предложил Олег, — давайте перейдем на «ты»?
— Прям так сразу? — спросила Луша.
— А вы уверены? — добавила Катя.
— Уверен, — улыбнулся Колычев. — Кстати, я не спросил: может, вы есть хотите?
— Да нет.
— Тогда — еще пива?
— Можно.
Из бара вышли в половине первого. Дождь продолжался — по-прежнему несильный, по-прежнему обложной.
Шли по Камергерскому.
— А хотите стихи? — спросил Колычев и, не дожидаясь ответа, начал читать:
И как удушье,
наступает солнце.
На запястьях
моих ежовых рукавиц —
снег…
Он прочитал пару строф, остановился:
— Ну как, нравится?
— Ничего, — сказал Луша. — Только не ко времени. Солнце, снег — где все это? И потом…
— Это — метафизические стихи, — перебил Колычев.
— Кто написал? — спросила Катя.
— Один мой друг.
— Ой, — не поверила она. — Врете вы, сами вы… Сам ты написал. Ты прям как мой папа.
— Там фонетическая ошибка, — заметила Луша. — Кака души какая-то, вначале.
— А что твой папа? — поинтересовался Колычев.
— Да человек такой. Не может не врать. Всем врет. Матери врет, мне врет. Причем не для чего-то, а так, из любви к искусству.
— Бескорыстно? — спросил зачем-то Колычев.
— Ага.
— Так это уже не вранье.
— А что?
— Может, это и правда искусство?
— Какое ему искусство? В Лужниках на рынке пуховиками торгует.
— Что же он, всю жизнь торговал?
— Он кандидат физматнаук, вообще-то, папа ее, — сказала Луша. — А про каку все равно некрасиво.
— Может быть, — согласился Колычев. — Что же касается вранья и папы — это, между прочим, тоже о справедливости. Сама посуди: разве справедливо, что кандидату, как ты говоришь, наук приходится торговать каким-то ширпотребом? Вот он и вынужден врать. Называется — гиперкомпенсация. Понимаешь? Способности-то есть, талант, разум — а выхода все это не находит. Разве справедливо?