— Не знаю, папа.
— Выучись, если не знаешь.
— Постараюсь, папа.
— Вотъ братъ твой не умѣлъ, но иначе не умѣлъ, хорошо не умѣлъ: у него деньги въ карманѣ не держались, потому что онъ ихъ раздавалъ бѣднымъ и нуждающимся. Не отъ міра сего былъ онъ и ушелъ въ другой, лучшій… Прощай. Да будетъ надъ тобою Божіе и мое благословеніе. Поручаю тебѣ семью и домъ. Господь съ тобою.
Онъ положилъ руку на голову Сережи, взялъ голову глубоко растроганнаго сына и поцѣловалъ со долгимъ, нѣжнымъ поцѣлуемъ. Сережа прижался къ груди отца и зарыдалъ.
— Полно, полно, не на годы уѣзжаемъ мы. Завтра владѣй собою, не давай воли чувствамъ; помни, что надо беречь мать. Ей завтра день тяжкій; ѣхать отсюда, пройти по этимъ комнатамъ будетъ ей не легко, и я страшусь за нее. И самъ и сестрамъ скажи, чтобъ они простились съ матерью сдержанно. Берегите ее, бѣдную!..
Отецъ и сынъ еще разъ обнялись, и Сережа ушелъ къ себѣ. Онъ долго не засыпалъ, думая о томъ, что говорилъ ему отецъ, и еще разъ съ гордою нѣжностію созналъ, какой добрый, честный, умный, полный сердечной нѣжности человѣкъ былъ отецъ его.
На безоблачномъ небѣ ярко сіяло солнце, душистый вѣтерокъ освѣжалъ лѣтнее жаркое утро. Какъ изумруды, блестѣли свѣжіе листья деревъ въ лучахъ лѣтняго солнца. Все сіяло въ блескѣ лѣтняго дня. На широкомъ крыльцѣ большого Знаменскаго дома суетилась прислуга; таскали чемоданы, носили длинные плоскіе сундуки и привинчивали ихъ на имперіалѣ двухмѣстнаго дормеза, подвезеннаго къ подъѣзду, но еще не заложеннаго. Дѣвушки постоянно бѣгали и носили узлы, узелки и картонки. Въ одномъ углу крыльца лежалъ огромный узелъ, а на немъ множество другихъ узловъ и узелковъ. Надъ этой горой, растопыривъ руки и разставивъ ноги, стоялъ выѣздной лакей Иванъ, и лицо его выражало и досаду и насмѣшку.
— Эко! сказалъ онъ, — навалили! И куда это все я дѣну? А барыня въ карету ни единаго узелка положить не позволитъ — это всѣмъ извѣстно. Онѣ въ дорогу ѣздятъ, какъ въ гости, нарядныя…
— Ври больше, — вмѣшалась Дуняша, — нарядныя… Ишь, языкъ-то у тебя безъ костей, что сказать угораздило. До нарядовъ ли ей, голубушкѣ: чуть жива и трауръ носитъ, какъ и по отцѣ иной не нашивалъ.
— Оно такъ, Овдотья Петровна, но все же онѣ эти самые узлы не позволятъ… возьмутъ и выкинутъ изъ окна… Я помню, какъ онѣ это, смѣясь, повыкинули изъ кареты прошлаго года двѣ подушки и два узла. Эвоно!.. — возопилъ Иванъ, увидя, что дѣвочка-подростокъ проворно выскочила на крыльцо, подбросила еще два узелка на гору узловъ и скрылась въ сѣняхъ. — Помилосердуйте! Натаскали пропасть какую!