Ракитинъ взглянулъ съ удивленіемъ.
— Какъ же это? Вѣдь она въ этомъ дѣлѣ ничего не смыслитъ, — сказалъ онъ.
— Да, но отецъ Димитрій ей тоже совѣтовалъ.
— Напрасно, — сказалъ Ракитинъ.
— Я не могу противорѣчить матери; ей такъ угодно, — замѣтилъ Сережа. — Я долженъ исполнять ея волю.
— Безъ сомнѣнія, — сказалъ Ракитинъ, — только это поведетъ къ слезамъ и лишней печали. Мнѣ не денегъ, вашихъ денегъ, — прибавилъ онъ поспѣшно, — жаль, но жаль ее. Сережа, вы однако не мучьте себя напрасно, деньги будутъ. Вѣдь тутъ не тысячи потребуются, все дѣло окончится сотнями.
— Но въ нашемъ положеніи, — сказалъ Сережа, — сотни значатъ больше, чѣмъ другому тысячи.
— Во всякомъ случаѣ, вы не тревожьте себя. Я не допущу васъ до затрудненій денежныхъ. Мнѣ это ничего не стоитъ.
— Сидоръ Осиповичъ, — сказалъ Сережа твердо, — благодарю васъ отъ всего сердца за все, что вы для насъ сдѣлали, я никогда этого не забуду, но вашихъ денегъ мнѣ не надо. Не обманывайте меня. Я до сихъ поръ до точности не знаю нашихъ доходовъ, но вы не въ правѣ давать мнѣ свои деньги. Не ставьте меня въ затруднительное положеніе.
— Будьте спокойны, — отвѣчалъ Ракитинъ: — когда вы достигнете совершеннолѣтія, а этого ждать не долго, всѣ счеты будутъ вамъ сполна представлены, а теперь довѣрьтесь мнѣ. Я еще остался вамъ долженъ за продажу заливныхъ луговъ на Окѣ. Возьмите эти триста рублей серебромъ и помните, что моими поступками въ отношеніи къ вамъ руководитъ воля отца вашего. Я помню всякое его слово и поступаю, какъ онъ желалъ.
Сережа взялъ деньги, бережно, почти съ уваженіемъ, положилъ ихъ въ свой бумажникъ, потомъ въ боковой карманъ и застегнулъ мундиръ на всѣ пуговицы. Деньги эти представляли для него благосостояніе дома, спокойствіе матери и относительное довольство сестеръ.
Когда Сережа простился съ Ракитинымъ, этотъ сѣлъ къ столу и задумался — и не весела была дума его. Онъ сравнивалъ сыновей съ Сережей и тяжело вздохнулъ.
— Триста на всю семью, — думалъ Ракитинъ, — а мой баловень истратилъ 600 въ мѣсяцъ на одного себя. Нѣтъ, я долженъ положить конецъ такой расточительности!
— Вотъ, милая, — сказалъ Сережа матери, цѣлуя ея руку и подавая ей пакетъ съ деньгами, — эти деньги на мѣсяцъ, сказали опекуны. Если вамъ прискучитъ хозяйство, или вы будете чувствовать утомленіе, скажите. Мы сейчасъ, Глаша и я, примемся за дѣло и избавимъ васъ отъ хлопотъ.
— Нѣтъ, какъ можно, — отвѣчала Серафима Павловна, — я теперь осталась одна и обязана трудиться для семьи. Ужъ теперь я не могу, какъ прежде думать о себѣ, своемъ комфортѣ и удовольствіи, гдѣ ужъ такой убитой горемъ женщинѣ… Все потеряла! Все и сына и мужа. Одна! Одна!