— Хорошо охранилъ онъ меня, — воскликнула Глаша съ гнѣвомъ.
Мать разсердилась.
— Я вижу, — сказала она, — что съ тобою сговорить нельзя; ты упряма, ты все понимаешь отлично, но сознаться не хочешь.
Глаша, заливаясь слезами, бросилась цѣловать руки матери, которая тотчасъ смутилась и расчувствовалась. Она притянула дочь къ себѣ, гладила ее по головкѣ, цѣловала п, наконецъ, сказала:
— Я прощаю, прощаю тебя. Въ другой разъ этого не случится, не правда ли?
— Конечно, — сказала Глаша и легко выпрыгнула изъ комнаты съ лицомъ сіяющимъ. Серафима Павловна вошла въ кабинетъ мужа.
— Я простила Глашу, — сказала она ему, — она плачетъ. Это жестоко такъ наказывать за пустяки.
Адмиралъ взглянулъ на жену съ укоризною, но затѣмъ лицо его опять приняло то нѣжное выраженіе, которое было ему обычно, когда взоръ его останавливался на женѣ, столь любимой.
— Ты мать, — сказалъ онъ ей, — и вольна въ своей дочери.
Серафима Павловна отворила дверь въ залу и съ торжествомъ громко сказала:
— Глаша! Глаша! поди, поцѣлуй отца, а ты, милая Ѳедосья, оставь барышню.
Такъ окончился эпизодъ ночного катанья и не внесъ никакой размолвки между Ракитиными и Боръ-Раменскими. Жизнь этихъ двухъ семей шла своимъ порядкомъ; дѣти учились вмѣстѣ, гуляли и играли и видѣлись почти всякій день. Такъ прошло лѣто, и наступилъ сентябрь. Адмиралъ все больше и больше сближался съ Сережей и почти никогда не выходилъ въ поле и на конюшню, не взявъ его съ собою. Иногда онъ отрывалъ его отъ уроковъ и уводилъ посмотрѣть за хозяйствомъ; онъ училъ его наглядно и агрономіи и вообще всему домашнему управленію. Степанъ Михайловичъ негодовалъ и однажды сказалъ адмиралу, что было бы лучше, если бы Сережа больше учился и поменьше оставался въ поляхъ, на скотномъ дворѣ и на конюшнѣ. Адмиралъ выслушалъ сѣтованія Степана Михайловича, похожія на выговоръ, и отвѣчалъ съ доброй улыбкой:
— Знаю, знаю я это, но одно другого дороже. Если Сережа войдетъ въ университетъ годомъ позднѣе, въ томъ особенной бѣды не будетъ, а если онъ ничему въ хозяйствѣ но научится, то будетъ бѣда, и большая. Ваня мой здоровьемъ слабъ, а дѣвочкамъ и женѣ нуженъ хозяинъ въ домѣ.
Степанъ Михайловичъ взглянулъ тревожно и сказалъ:
— Развѣ не лучшій хозяинъ — самъ хозяинъ?
— Вы хотите сказать, я самъ.
— Конечно, вы; вы полны силъ, и лѣта ваши не большія. Вѣдь вамъ болѣе 55 лѣтъ не будетъ.
— Подымайте выше; мнѣ безъ малаго 65 лѣтъ.
— Вы глядите молодцомъ и полны силъ и здоровья.
— Да, благодарю Бога; но надо помнить всегда, что въ жизни и смерти Богъ воленъ, и оставить послѣ себя опору для семьи. На Сережу вся моя надежда въ будущемъ; буду жить, такъ надѣюсь, онъ мнѣ будетъ помощникъ, а умру — на него ляжетъ вся тягота; онъ сдѣлается опорой матери и сестеръ. Добрые люди не оставятъ его своими совѣтами, не правда ли? И вы, вы никогда его не оставите, что бы ни случилось. Обѣщайте мнѣ.