— Это папа, — сказала Глаша, заглушая свои рыданія, — развѣ мама могла бы рѣшиться…
— Другъ мой, — говорила жалобно Серафима Павловна мужу, входя въ кабинетъ его, — Глаша плачетъ.
— Пусть плачетъ, — отвѣчалъ онъ спокойно. — Авось укротитъ свой нравъ и пойметъ, что есть предѣлы ея своеволію.
— Однако это просто жестоко! Я говорила нельзя ѣхать ночью; отпустили, позволили, а теперь наказываютъ.
— Отпустили пѣшкомъ, — поправилъ адмиралъ.
— Да, конечно; но они дѣти, и они по молодости захотѣли…
— Пусть выносятъ послѣдствія того, что захотѣли и сдѣлали безъ позволенія.
— Все оттого, что Анатолій Ракитинъ подаетъ имъ дурной примѣръ.
— Это не оправданіе; стало-быть, когда они вырастутъ, всякій можетъ увлечь ихъ… ужъ чего хуже этого. Дурныхъ примѣровъ на свѣтѣ не мало!
— Глаша и такъ ходитъ съ ссадинами на щекѣ, развѣ это весело!
— Слава Богу, что только ссадины, могло быть хуже.
— Во всемъ виноватъ этотъ сумасбродъ Анатолій, такъ его и наказать надо, а не мою бѣдную Глашу.
— Его наказывать не мое дѣло. Ты вчера сама говорила, что не простишь Глашу такъ скоро.
— Мало ли чего я въ сердцахъ не наговорю, а теперь мнѣ ее жаль.
— Другъ мой, нельзя потакать дѣтямъ, ты сама это знаешь.
— Конечно, знаю.
— Ну, такъ и дѣлай, что знаешь.
— Я и дѣлаю. Я терпѣть не могу дѣвочекъ-мальчишекъ, а Глаша ведетъ себя какъ самый отчаянный мальчишка.
И Серафима Павловна ушла въ свой кабинетъ и принялась шить въ пяльцахъ; разбирая шелки, она позабыла о Глашѣ.
Когда всѣ сошлись къ обѣду и Ѳедосья няня сѣла рядомъ съ Глашей, Серафима Павловна повторила безсознательно слова мужа; она говорила, что надо благодарить Бога, что Глаша оцарапала только щеку, что она потакать ей не намѣрена, и затѣмъ приставила ей няню, что надзоръ за ней необходимъ. Адмиралъ, по обыкновенію, мало разговаривалъ и не обращалъ, повидимому, особеннаго вниманія на дѣтей.
По окончаніи обѣда, всѣ дѣти подошли къ нему, и онъ всѣхъ ихъ перецѣловалъ одинаково, въ числѣ ихъ и Глашу.
Такъ прошло нѣсколько мучительныхъ для Глаши дней, и она рѣшилась итти къ матери и просить у ней прощенія. Глаша явилась вся взволнованная, съ кипѣвшими на сердцѣ ея различными чувствами. Она была и сердита и возмущена. Сожалѣнія и раскаянія въ ней не было, и, зная характеръ матери, она начала съ жалобы.
— За что на меня напали, — говорила она со слезами, — чѣмъ я одна виновата? Зачѣмъ ни Ваню ни Вѣру не наказали? Зачѣмъ Сережа остался правъ?
— Очень понятно. И Ванѣ и сестрѣ былъ сдѣланъ строгій выговоръ, но они всѣ, перепугавшись твоего поступка и видя, что ты одна уѣхала съ Анатоліемъ, поспѣшили за тобою. Ваня на ходу вскочилъ на задокъ той телѣги, на которой ты умчалась. Отецъ даже похвалилъ Ваню за то, что онъ старался охранить тебя, подвергая себя выговору и наказанію.