— Поздравляю! проговорила себѣ подъ носъ недовольная Глаша.
— Опять зиму оставаться здѣсь, — протянула Вѣра, — вотъ и танцъ-классы съ Ракитиными, улыбнулись они намъ!
Ваня молчалъ. Онъ сразу смекнулъ, въ чемъ дѣло, и лицо его приняло серіозное и задумчивое выраженіе.
— Дѣти, мы здѣсь устроимся какъ можно пріятнѣе, — сказалъ адмиралъ. — Будетъ елка, устроимъ катанья на тройкахъ, я вамъ прикажу выстроить большую ледяную гору, — словомъ, доставлю вамъ всѣ деревенскія удовольствія.
— Однимъ совсѣмъ не весело кататься съ горы, — сказалъ Сережа съ досадою. — Ракитины уѣзжаютъ!
— И признаться сказать, подхватила Серафима Павловна, — какія тройки и горы развлекутъ насъ. Я холода терпѣть не могу, замерзну. Будетъ скука и тоска, я это напередъ знаю.
— Но вѣдь ты рѣшила сама остаться, — сказалъ ей мужъ, направляя ее въ роль, изъ которой она такъ неожиданно вышла.
— Конечно, конечно, — поспѣшила она согласиться.
— Это все отецъ, — сказала Глаша шопотомъ сестрѣ, — это все онъ одинъ. Конечно, тоска будетъ непроходимая.
— Нельзя думать только о себѣ, — сказалъ ей Ваня тихо, и когда всѣ встали изъ-за стола, онъ побѣжалъ за Сережей.
— Сережа, — сказалъ онъ, — развѣ ты не угадываешь, что папѣ тяжело остаться здѣсь, потому что это огорчаетъ маменьку? Не надо показывать нашего неудовольствія и тѣмъ огорчать ихъ обоихъ еще больше. Если онъ отказался ѣхать въ Москву, — значитъ онъ не можетъ. Вѣдь онъ знаетъ, что маменька только объ Москвѣ и мечтаетъ. Я думаю, дѣла наши запутаны.
— Почему? Кто тебѣ говорилъ?
— Никто; но когда приходятъ платежи, онъ становится задумчивъ и вообще эти послѣдніе два года онъ сталъ серіознѣе.
— А какъ мнѣ жаль Ракитиныхъ. Я и Соня, — мы такіе сочинили планы на зиму — и все это ухнуло, какъ камень, брошенный въ воду. Очень мнѣ жаль, такъ жаль, что и сказать не могу.
— И не говори, а думай о другомъ — объ отцѣ, чтобы помочь ему, и о матери, чтобы развеселить ее.
— Да, тебѣ хорошо говорить. Тебѣ все равно, что здѣсь, что въ Москвѣ, а мнѣ… Мнѣ это очень тяжело.
— И мнѣ тяжело, не за себя, а за васъ: за маму, за папу, за тебя и сестеръ. Это, кажется, никому не сладко. Что жъ дѣлать, и не то бываетъ.
— Не знаю, чтò бываетъ, а это гадость не послѣдняя, даже тошно, даже зло беретъ!
И Сережа отчаянно махнулъ рукой и вышелъ изъ комнаты.
До самаго отъѣзда Ракитиныхъ, семейство Боръ-Раменскихъ будто позабыло, что остается на зиму въ деревнѣ; никто не говорилъ о томъ, хотя всѣ думали и сожалѣли всякій по своему характеру. Серафима Павловна вышивала болѣе обыкновеннаго, Глаша сдѣлалась насмѣшливѣе и сердитѣе, Вѣра сонливѣе, Сережа задумчивѣе, одинъ Ваня сохранялъ ясность взора, ясность нрава и мягкость, его всегда отличавшую. Когда Ракитины пришли прощаться, въ семействѣ Боръ-Раменскихъ произошло волненіе. Серафима Павловна расплакалась и даже обмолвилась, воскликнувъ, что это жестоко, очень жестоко!