— Ну, полноте, полно, — сказала она, улыбаясь обступившимъ ее дѣтямъ: — всю сомнете. А я не люблю измятаго платья. Ваня, какъ ты спалъ, мой дружокъ?
— Хорошо, мама, безпросыпу спалъ!
— Будто? Мнѣ не вѣрится. У тебя всегда одинъ отвѣтъ: хорошо, а на повѣрку выходитъ, что и не доспишь и не доѣшь. Цыпленокъ ты этакой! Садитесь, прошу всѣхъ. А гдѣ же папа?
— Онъ еще не выходилъ изъ кабинета, — сказала Глаша: — вотъ когда мы, сохрани Боже, опоздаемъ, папа недоволенъ, а теперь самъ нейдетъ, а ужъ ¼ десятаго.
— Развѣ ты можешь приравнивать себя къ папá? Онъ отецъ, le chef' de la famille, — отвѣчала ей мать, качая головою.
Она сѣла направо отъ Сарры Филипповны, и подлѣ нея сѣлъ Ваня; она разложила салфетку своими бѣлыми ручками, на тонкіе пальцы которыхъ были нанизаны кольца, поправила ихъ привычнымъ ей жестомъ, посмотрѣла на дверь и сказала:
— Vraiment, онъ не идетъ! Не случилось ли чего съ нимъ… Но нѣтъ, чему же?… Глаша-то и права: на другихъ сердится, а самъ опаздываетъ.
Глаша лукаво улыбнулась и посмотрѣла на братьевъ. Степанъ Михайловичъ поймалъ взоръ ея, и сказалъ укоризненно:
— Барышня! Барышня!
— Что такое? спросила Серафима Павловна.
— Ничего, — отвѣчалъ Степанъ Михайловичъ, — это между нами. Глафира Антоновна поняла меня. Не такъ ли, барышня?
— Нѣтъ не такъ, — сказала Глаша краснѣя.
— Дѣтямъ пора бы учиться, — сказалъ Ѳедоръ Ѳедоровичъ, глядя на часы, которые бережно вынулъ изъ кармана.
— Садитесь, дѣти, — сказала Серафима Павловна; — пейте скорѣе чай; я скажу отцу, что я приказала вамъ не ждать его.
Сарра Филипповна разлила чай и кофе усѣвшимся дѣтямъ и учителямъ. Подавая чашку хозяйкѣ, англичанка взглянула на нее и спросила:
— Вы почивали хорошо?
— Когда же я сплю хорошо съ моими мигренями и нервами, сплю однимъ глазомъ, Право. Когда здоровье плохо, ужъ привыкнешь страдать, — такъ то и я; но я не люблю жаловаться.
Послышалась неровная, нѣсколько тяжелая походка; дѣти встали и побѣжали навстрѣчу входившему отцу и почтительно цѣловали его руку. Адмиралъ былъ росту средняго, плотный, съ румянцемъ въ лицѣ, бѣлокурый, съ маленькой головой и короткой шеей. Онъ ходилъ тяжёло отъ двухъ ранъ въ ногѣ и хромалъ, опираясь на палку, но держался такъ прямо, что казался выше, чѣмъ былъ въ самомъ дѣлѣ. Волосы его были коротко обстрижены; глаза большіе, проницательные, добрые, но когда онъ былъ недоволенъ, выраженіе ихъ было такое ледяное, что всѣ боялись взгляда этихъ глазъ. Ротъ его, очертаній правильныхъ, когда онъ молчалъ или задумывался, складывался какъ-то особенно, сжимался, точно онъ былъ вырѣзанъ изъ камня. Самому простому взгляду немудрено было прочесть въ этой суровой складкѣ рта сильную волю и сильный характеръ. Онъ былъ въ мундирѣ, разстегнутомъ на бѣлоснѣжномъ жилетѣ; на шеѣ красовался орденъ св. Георгія, который онъ всегда носилъ. Онъ прямо пошелъ къ женѣ, не обращая особеннаго вниманія на дѣтей. Выраженіе лица его измѣнилось мгновенно, когда онъ нагнулся, чтобы поцѣловать ея руку, съ нѣжной любовію. Затѣмъ онъ сдѣлалъ общій поклонъ и сѣлъ рядомъ съ женой, по правую ея руку. Это было его всегдашнее мѣсто.