Сережа почти безсознательно лежалъ ничкомъ въ колѣняхъ брата и, несмотря на свое отчаяніе, запомнилъ каждое его слово, такъ что ему случалось впослѣдствіи повторять ихъ себѣ слово въ слово.
— Помолимся, — сказалъ Ваня.
— Не могу, — произнесъ Сережа, рыдая безъ слезъ.
— Помолимся, прошу тебя, — настаивалъ Ваня и тихимъ голосомъ сталъ читать молитвы. Сердце Сережи вдругъ смягчилось и въ припадкѣ уже иной, не окаменѣлой, отчаянной горести, а скорби, полной покорности къ создавшему насъ Господу, онъ залился жаркими потоками слезъ.
Такимъ образомъ самъ Ваня мало-по-малу приготовилъ и объявилъ о близости своей смерти тѣмъ, которыхъ любілъ всего больше, послѣ матери. Онъ зналъ, что мать приготовить нельзя, и поручалъ ее въ своихъ молитвахъ Богу а въ своихъ распоряженіяхъ — Сережѣ. Отцу нечего было говорить о матери; Ваня зналъ, что отецъ его всю жизнь свою посвятилъ женѣ своей и жилъ для нея и ею. Онъ, по счастливому выраженію Шекспира, запрещалъ вѣтру сильно дуть въ лицо ея, т.-е. хранилъ ее заботливо отъ всякаго жесткаго прикосновенія жизни и людей. Только въ настоящемъ случаѣ не могъ онъ отвратить ударъ, который по волѣ Божіей палъ на него, жену и все его семейство.
Цѣлый мѣсяцъ Ваня угасалъ, какъ лампада, лишенная масла, угасалъ тихо и медленно, какъ угасаетъ на небѣ розовая заря заходящаго солнца. Безъ особенныхъ страданій, безъ чрезмѣрнаго смущенія, но задумчивый и серіозный, онъ готовился къ смерти. Пользуясь Великимъ постомъ, онъ до ждался крестопоклонной недѣли и изъявилъ желаніе говѣть. Мать, боясь для него чрезмѣрнаго утомленія, пыталась уговорить его отложить это до слѣдующаго Петровскаго поста, но Ваня не согласился и, поддерживаемый отцомъ, съ умилительнымъ благочестіемъ присутствовалъ въ креслахъ при всѣхъ службахъ, которыя отецъ Димитрій отправлялъ въ его комнатѣ. Всѣ, кромѣ Серафимы Павловны, знали, что Ваня доживаетъ свои послѣдніе дпи, но она хотя заботилась, страшилась, но все-таки надѣялась на полное выздоровленіе Вани въ теченіе лѣта. Къ сожалѣнію, Ваня не могъ такъ долго, какъ бы желалъ, остаться наединѣ съ матерью и отцомъ. Онъ былъ такъ любимъ, что около него тѣснилась вся семья и всѣ домашніе. Глаша совершенно стихла и сидѣла часами въ углу комнаты брата, тихо разговаривая съ Таней и, уходя въ свою комнату, горько плакала и роптала.
Таня слушала порою съ ужасомъ глубоко-вѣрующей легкомысленныя разсужденія Глаши, которая, обливаясь слезами, говорила: „И зачѣмъ же Ваня? Ваня такой добрый и милый. Развѣ не лучше было умереть вмѣсто него другому. Ваня всѣмъ нуженъ, а другой никому. Вотъ хотя бы я, кому я нужна?“