Но хирург еще не все сказал.
— Скажите, гм… — Он не стал называть меня по имени, — вам никогда не казалось, что у вас железы не в порядке?
— Что? Конечно, нет. На что вы намекаете?
Он немного смутился.
— Я расскажу вам все сразу, потом сделаю укольчик, чтобы вы заснули и справились с нервным потрясением. К сожалению, без него не обойтись.
— Почему? — потребовала я ответа.
— Никогда не слыхали о враче-шотландце, которая была женщиной до тридцати пяти лет? А потом ей сделали операцию, и она стала юридически и анатомически считаться мужчиной? Он женился, и у него все было в порядке.
— А какое это имеет отношение ко мне?
— Самое прямое. Вы мужчина.
Я попыталась сесть.
— Что?
— Не надо так волноваться. Когда я вас вскрыл, то внутри обнаружилось черт знает что. Я послал за главным хирургом, пока извлекал ребенка, и мы тут же, не отходя от стола, обсудили ваш случай. А потом несколько часов работали, спасая то, что можно. У вас оказалось два полных набора органов, оба недоразвитые, но женские развились в достаточной степени, чтобы выносить ребенка. В дальнейшем они все равно оказались бы для вас бесполезны, поэтому мы их удалили и переделали все таким образом, чтобы вы далее развились в мужчину. — Он ободряюще положил на меня ладонь. — Не волнуйтесь. Вы еще молоды, кости примут новую форму, мы проследим за гормональным балансом — и сделаем из вас прекрасного молодого мужчину.
— А что станет с моим ребенком? — заплакала я.
— Ну, выкормить вы его все равно не сможете, молока у вас не хватит даже на котенка. На вашем месте я ее стал бы забирать девочку… лучше, если ее удочерят.
— Нет!
— Решать вам, — пожал он плечами, — вы ее мать… вернее, родитель. Но сейчас на этот счет не волнуйтесь, сперва нужно привести в порядок вас.
На следующий день мне позволили увидеться с ребенком. Ее приносили ко мне каждый день — я старалась к ней привыкнуть. До тех пор мне не доводилось видеть новорожденных, и я понятия не имела, как ужасно они выглядят — дочка напоминала мне оранжевую обезьянку. Постепенно во мне созрела холодная решимость научиться правильно с ней обращаться. Но через четыре недели все это перестало иметь значение.
— Вот как?
— Ее похитили.
— Похитили?
Мать-одиночка едва не опрокинул бутылку, на которую мы спорили.
— Сперли… слямзили прямо из детского отделения! — Он тяжело дышал. — Что бы ты почувствовал, если бы у тебя украли последнее, ради чего стоило жить?
— Тяжелый случай, — согласился я. — Дай-ка я тебе еще налью. И что, никаких следов?
— Полиция так и не нашла, за что ухватиться. Некто пожелал посмотреть на девочку, назвался ее дядей. Сестра ненадолго отвернулась, а он схватил ребенка и вышел.