Потом они застыли величавой скульптурной группой, сплетясь в одно целое. Отдувались, прыскали со смеху. Я видел, как Карен соскочила на пол и, задыхаясь, стала шарить по линолеуму, отыскивая трусы. “Часто у тебя… не знаю… не знаю даже, как сказать… со мной никогда… то есть мне никогда в жизни ни с кем не было так хорошо – ни с кем”, – шептала она, а отец отстранился, подставил лицо и руки под скрежещущий кран.
– Можно я тут у тебя посплю? – спросила она. – Уже поздно, и я… ну, ты понимаешь.
– Как хочешь, – отозвался отец, – только когда он проснется, чтоб тебя здесь не было, нечего его смущать. Он и так на меня злится.
– Тогда пойду на стоянку, возьму такси.
– Дело твое.
– Да… Пожалуй, так будет правильно. Не хочу, чтобы он обо мне плохо думал.
– Ладно, как хочешь.
Карен отыскала юбку и спросила:
– Есть номер, по которому можно тебе позвонить? Хорошо бы нам как-нибудь снова встретиться. – Отец ей напомнил, что у нее, вообще-то, есть парень. – Да-да, – закивала Карен, – но если есть номер…
И он записал свой телефон и оставил на ночном столике. Цифр было не разглядеть, но сомневаюсь, что они были правильные.
– А как же твой плеер? – спохватился отец. – Попробую с него снять незаметно.
Но Карен сказала, пусть остается, на память, – а он даже не поблагодарил. И она ушла, забрав гитару.
Отец постоял еще немного в ногах моей кровати – без рубашки, с сигаретой, пуская в окно дым. Сквознячок холодил мне шею. Я знал, что он на меня смотрит, но прикинулся спящим, будто спрятался в сон. Считал вдохи-выдохи, пока он не улегся на вторую кровать, погасив торшер. И целую вечность я слушал, как он ворочается на постели, будто сражается во сне с кем-то невидимым.