Буриданов осел (Бройн) - страница 14

(само собой, херуск) даже в столице рейха родится голым. Случится это шестью неделями раньше срока, в приюте на Аугустштрассе, который теперь официально именуется семейным общежитием Национал-социалистской народной благотворительности, но в просторечии по-прежнему зовется Аугустовской ночлежкой; Герман не пьет, не кричит, но этот живой скелетик нужен им для получения квартиры. Благодаря ему они получают квартиру в верхнем этаже дома рядом со старым еврейским кладбищем (три комнаты, кухня, ванная), с парадным и черным ходом и подаренной государством мебелью, которую они расставляют не сразу, так как прежде нужно снести легкого, как перышко, херускского князя на кладбище, за много станций подземки, у Шиллерпарка, в верхней части города, куда сегодня уже не проедешь, да и ехать незачем, могилы уже давно нет, как и могилы вождя остготов, которую срыли в год Олимпийских игр. Мать считает, что виною всему молоко, которое приходилось покупать в магазине, и ее слезы, никогда не иссякающие, падают на чужое грязное белье, близнецы разносят «Берлинер иллюстрирте» и «Коралле», а Вильгельм Бродер завоевывает Берлин в роли портье гостиницы, агента по распространению игрушки «йо-йо», продавца лотерейных билетов, сторожа парка и, наконец, государственного служащего, курьера имперской типографии на Гичинерштрассе, с перспективой повышения. Слушателей у него теперь предостаточно: по воскресеньям — близнецы, в будни — сослуживцы в помещении для курьеров, вечерами — иногда соседи, но не все — Пашке, например, никогда. Тот, наоборот, завел себе привычку каждый раз, встречая его в подворотне, шумно втягивать носом воздух и сплевывать, ибо Бродер, во-первых, перехватил у него квартиру и, во-вторых, якшается с евреями нижнего этажа, с этими Вальштейнами, которые слишком стары и слишком устали, чтобы последовать за сыном в Англию. Бродер действительно часто бывает у них, потому что там есть книги, в том числе и о великом переселении народов, но они его больше не интересуют, теперь он добрался до греческих богов, потом до тибетцев, до шумеров и до инков. Во всем этом он мало понимает, призывает на помощь воображение, как уже однажды в случае с алеманнами у Боденского озера, и решает изучать одну из проблем до тех пор, пока не освоит полностью и сможет написать о ней книгу, такую, чтобы все ее поняли, и уже исписывает толстые пачки почтовой бумаги и сам не замечает, как добирается до китайских императоров и Ивана Грозного, а когда доходит до Фридриха Великого, Вальштейн рассказывает ему (не подозревая, что творит) о Моисее Мендельсоне, который хотел разъяснить самым маленьким людям самую высокую мудрость и заслужил большой надгробный камень на соседнем кладбище. И пока горит синагога, звенят стекла в нижнем этаже, разрушают кладбище, Пашке дает показания в полиции, что видел на Коппенплац евреев — Рубена Вальштейна и его жену — без звезды, полиция забирает Вальштейнов, Пашке переезжает на нижний этаж переднего дома, Вильгельма Бродера увольняют из имперской типографии за пропаганду в пользу евреев, перед призывом он впервые за много лет снова спит с женой, его отчисляют из ландштурма по причине желудочного кровотечения, жена производит на свет девочку, один из близнецов гибнет в Африке, все квартиры евреев в районе Хакешермаркт освобождаются, боковой флигель с шестью подъездами рушится и погребает под собой жену Пашке и его детей, Бродер ввинчивает запалы в гранаты, жена его под артиллерийским обстрелом ходит за водой к колонке на Краусникштрассе, Пашке становится любезным и приветливым, второго близнеца застреливают возле биржи и хоронят на еврейском кладбище, Бродер спасает жену и ребенка из затопленного туннеля подземки, пятилетняя девочка выпрашивает у русских солдат махорку и роется в развалинах бокового флигеля в поисках дров, — пока все это происходит, следовательно, с тридцать девятого до сорок пятого года, семь томов сочинений горбатого еврея хранятся в буфете на пятом этаже, потом годами лежат они на ночном столике рядом с кроватью, на которой лежит Вильгельм Бродер, читает, исписывает стопки почтовой бумаги и все рассказывает, рассказывает последнему оставшемуся у него слушателю — дочери. Мать, как обычно, в пути; в Магдебург она отправляется за сахаром, в Бесков — за картофелем, а в Вердер — за фруктами. На подножках и крышах вагонов она едет по маршрутам, которые он придумывает, лежа в кровати, и, если ей удается что-нибудь привезти, у него уже готов план, как без особых трудностей все это удвоить, если, например, на черном рынке у Бранденбургских ворот обменять сахар на американские сигареты, поехать в Потсдам (в первые месяцы после войны от Ванзее на пароходе, позже на паровике, с осторожностью добираясь до него по деревянному настилу у Кольхассенбрюка), отдать там сигареты за русский солдатский хлеб, нарезать его ломтями, ломти намазать патокой и у озер Мюггельзее или Теглерзее продать их купающимся по высоким ценам, летом загодя купить на эти деньги у вокзала Германштрассе (конечная остановка узкоколейки Нойкёльн — Миттенвальде) дров, зимой обменять их на кремни и фитили, часть которых сбыть возвращающимся на родину солдатам в обмен на самодельные (из гильз) зажигалки, укомплектовать их оставшимися фитилями и кремнями и отвезти в магдебургские села, чтобы там обратить в сахар. Мать не возражает против такого пути к благосостоянию, но сокращает его, сдобрив сахаром крупяной суп, а утечку сахара сваливает на полицейскую облаву и с последними пододеяльниками отправляется в Пазевальк, чтобы раздобыть картофель. Она рада, когда муж полон идей, читает, говорит, следит за дочерью, и пугается, когда он вдруг умолкает, лишь изредка стонет, не дает ей указаний, а когда он перестает и читать, она бежит, не обращая внимания на его протесты, к врачу, который сразу же забирает его с собой. И опять слезы, которые всегда у нее наготове, капают на чужие ткани. Ради дочери, которую она не хочет таскать с собой по деревням или оставлять одну дома, она научилась у фрау Вольф (ранее подъезд К, после разрушения левого флигеля снимает комнату у Бродеров с выходом на черную лестницу) портняжить и теперь обшивает всех, кто может заплатить талонами на жиры, углем или зерном, шьет и для новой фрау Пашке, которая вышла замуж за старого вдовца, позарившись на большую квартиру, и спустя несколько лет родила ему ребенка от темнокожего американского сержанта, а теперь рассказывает на пятом этаже, что Пашке все еще боится Бродеров из-за той истории с евреями и постоянно бегает к властям, чтобы примелькаться там и втереться в доверие на случай, если против него имеется какой-нибудь материал. Но материала никакого нет, не появится он и тогда, когда Вильгельм Бродер после долгого отсутствия вернется из Шарите́ с четвертью желудка и больным сердцем и будет только медленно прогуливаться и вынашивать идеи. В то время как пенсионер почтового ведомства занимается полезной деятельностью — распределяет продовольственные карточки, проверяет заявки на ремонт печей, собирает средства для народной солидарности, Красного Креста, жертв землетрясений, для заключенных в тюрьмы Западной Германии патриотов, на национальные памятники, ведет домовые книги, проверяет списки избирателей, вешает над воротами портреты государственных деятелей и потом снимает их, водружает флаги, следит за входящими и выходящими из дома и дает справки, — пенсионер по инвалидности Бродер шествует по улицам Берлина, седовласый, неторопливо важный из-за своей одышки, и ищет следы знаменитых личностей, подробности о которых должна по вечерам раздобывать в библиотеке дочь. Началось все с Мендельсона, верность которому он пронес через все катастрофы. Могила на соседнем кладбище была разрушена и исчезла, дома его на Шпандауэрштрассе больше не найти, но зато уцелели ссылки на Лессинга и Николаи, на Кёрнера, Шульце-Делича и Карла Маркса, на Ранке, Цельтера, Xодовецкого, Хуфеланда, Литфаса, Гумбольдта и Гегеля. Список изо дня в день становится все длиннее, хорошо бы написать книгу о Берлине и его великих мужах. За эти годы Бродер стал скромней, не надеется уже сам во всем разобраться, вообще интересуется просто жизнью людей, прежде всего их возрастом, и сразу же возникают целые истории с множеством «Вот как?», и «Ага!», и «Тут Лессинг сказал Вольтеру: „Дорогой мой“», и пачки почтовой бумаги растут на буфете; девятнадцать пачек по пятьдесят листков, почти тысяча исписанных без полей страниц была готова, когда школьная реформа полностью вывела из строя изношенный сердечный механизм старого Бродера. Ибо чем начитанней он становится, тем более растет его преклонение перед людьми, понимающими то, что для него остается недоступным, и, так как дочь благодаря отличному табелю с его гордого согласия поступает в старшие классы средней школы, его уважение, после исчезновения старого Вальштейна не нашедшее другого подходящего объекта, принадлежит теперь ей и толкает его незадолго до ее выпускных экзаменов к роковому решению освободить дочь от участия в деле его жизни и самому переступить порог городской библиотеки, доныне им избегаемой из-за робкого благоговения. Так как дочь, давно уже de facto взявшая в руки управление семьей, по необъяснимым причинам не одобряет этого шага, Вильгельм Бродер однажды утром, когда она еще в школе, под предлогом посещения врача надевает костюм, белую рубашку с галстуком и уходит из дому и, поскольку Пашке смотрит ему вслед, заворачивает направо, в сторону Шарите́, на Ораниенбургерштрассе, делает крюк вокруг Острова музеев и спустя полчаса в полной растерянности стоит перед стеной ящиков с каталогами, на которые ему указала пожилая библиотекарша в ответ на вопрос о литературе по Шарнхорсту