Скажем лучше, не с отвращением, а с досадой, ибо трезвенником скорее был он, а не она; в их семье спиртные напитки покупались лишь для того, чтобы не выглядеть смешными в глазах гостей. Элизабет иной раз охотно выпила бы рюмочку, поэтому можно, пожалуй, понять ее тихую злость, когда от выпивок Эрпа (правда, довольно редких) ей доставался только винный дух. С неприязнью отметила она также его позднее возвращение (обычно избегаемое им ради соблюдения режима сна) и необычный порыв немедленно поделиться с ней.
Причиной же оного была потребность Карла в честности. Ведь в течение двенадцати или даже четырнадцати лет он не имел от нее тайн (потому что она относилась или по крайней мере старалась относиться ко всему с пониманием). А сейчас все было еще слишком свежо в памяти, и ему трудно было отделить важное от неважного. Тем не менее им хватило получаса: супруги легко понимали друг друга, иногда с полуслова, с намека. Вначале он рассказывал в хронологическом порядке: заседание правления, утреннее пробуждение с улыбкой (да, столь откровенен был он!), разговор с Крачем, улица, на которой жила фрейлейн Бродер, дом, ее комната (кухня на площадке, уборная — для всех жильцов — на третьем этаже), обстановка (книжная полка с редким изданием Мендельсона, стол, кресло, кровать), цитата из Гольца «До самых звезд вздымалась крыша…», голые стены, шорохи голубей над головой, кладбищенские деревья перед окном, телевизор, включенный у соседей (телеспектакль через дверь, загороженную платяным шкафом, воспринимался как радиопостановка — одни ходульные диалоги), потом он попытался вспомнить темы, которые они затрагивали, но это было уже труднее: Берлин, конечно, и проблемы библиотечного дела, планы на отпуск, Криста Вольф, культурная политика, катехизис Энценсбергера, лирика Райнера Кунце, немцы, пруссаки, стена, психология читателей, режим сна, атомная бомба, мятный чай, спорт и его болельщики, женщина и профессия, мещанство, системы каталогов, «Джонни Уокер» [11], и огородники, и фильмы ДЕФА, и бундесвер — о чем только они не говорили! А вот личное — на это, казалось, было наложено табу. Еще путанее и еще обстоятельнее был его рассказ о ее своеобразных привычках: она постоянно поглаживает брови, когда слушает, избегает берлинского диалекта, каждую мысль начинает с разгона, заносящего ее не только вдаль, но и вглубь, анекдотов рассказывать не умеет, но отчаянно пытается это делать, историю знает в поразительных деталях, пристрастна к иностранным словам, которые выговаривает сверхкорректно и которыми иногда злоупотребляет (простое pur, например, произносит на французский манер как pür), что, как ни странно, в ее устах не звучит ни смешно, ни вычурно, бог весть почему. Далее следовал вывод: к черту эти бессонные ночи, будь прокляты эти дискуссии и благословенны уютные вечера дома с женой и детьми, с радио и книгами, а если Элизабет еще не все поняла, он повторит еще раз: эта Бродер — самая интеллектуальная и самая утомительная девушка из всех встречавшихся ему до сих пор, с резкими, иногда чересчур поспешными суждениями, образованная, но лишенная мудрости, нетерпимая — по недостатку житейского опыта, — типичный представитель поколения, которое мы не совсем понимаем, потому что оно выросло в другом мире, с другими книгами. «Когда она в сорок шестом учила азбуку, у нас за плечами уже была война, наша жизнь для них история, мы стареем, Эли». Он в самом деле был разочарован и раздражен, но Элизабет не выражала сочувствия, тихо лежала в темноте, уже почуяла опасность (но и ощутила в себе силы пойти ей навстречу) и только один раз, не понимая, к чему ей все эти столь важные для него подробности (белые стены без украшений, книги и так далее), перебила его, спросив (типичная жена!), как выглядит эта дама. А когда он кончил и, разочарованный ее молчаливостью, собрался уйти, она сказала: «Ты, значит, влюбился».