Объяснять весь этот поток слов, который извергался из Карла целых полчаса, только потребностью быть честным, было бы лишь полуправдой, если не четвертью правды, следовательно, неправдой; в этот поток влились разные резво журчащие, а иногда и незримо струящиеся притоки: обычный порыв к душевному излиянию, потребность в исповеди для очистки совести, боязнь растревожить душу жены, страх перед упреками. Конечно, тут бил (тихонечко) и ключ честности, но ведь не секрет, как это обычно бывает у возлюбленных и у супругов. Вначале, в день нуль, исповедь обширна и правдива и отпущение грехов обеспечено, ибо все, что было, стало прошлым, случилось в другую эпоху, оно больше не в счет, человек стал иным и теперь все, решительно все изменилось, да, изменилось, потому что в день первый откровенность оборачивается болью для другого, а любимому существу не хочется причинять боль, но лгать тоже не хочется, и если этот другой говорит: «Я хочу все знать», — то и это верно лишь отчасти, так как и этот другой боится боли, причиняемой подробностями, — вот почему люди ограничиваются отшлифованной правдой, стачивают острые углы, которые могут поранить, или разрубают правду на части, чтобы она легче проглатывалась. Так, например, на вопрос о внешности соперницы (очень ловкий вопрос со стороны Элизабет, потому что она знала, на какой тип женщин он был наиболее падок, равно как распознавала оттенки его восторга) можно безболезненно, не прибегая ко лжи, вместо «стройная, как тополь», «хрупкая, как фарфоровая статуэтка», «с округлыми формами», «пропорциями, как у женщин Рубенса» (или других восторженно-банальных определений) сказать «тощая, как жердь», «стандартная секс-бомба», можно сказать «толстовата» или даже сострить: «она держится прямо лишь благодаря вере в свое призвание библиотекаря», или: «чтоб прикрыть такой фасад (причем можно как бы невзначай оговориться и вместо «с» произнести «з»), требуется немало ума». Так далеко Эрп, конечно, не зашел, говорить так было не в его характере, это было бы клеветой, на что он не был способен, даже если бы считал это необходимым, но наждаком и напильником он все-таки ловко воспользовался (топор понадобится позднее), сказал, к примеру, несколько похвально-дружелюбных слов о ее лице, но вставил словечко «чужое» и был при этом честен, так как ужасающе чужим показалось ему ее лицо — вблизи, а именно на расстоянии 5—10 сантиметров, когда он попытался поцеловать фрейлейн и она не раздраженно, не гневно, только утомленно и со скукой взглянула на него и тем самым исключила возможность поцелуя — факт, естественно, павший жертвой напильника, равно как и то обстоятельство, что он сам решил к ней поехать (молчаливо подразумевалось, что это было общественное поручение), купил по дороге водку и в девять часов, невзначай хлопнув себя по карману, воскликнул: «О, да у меня, оказывается, водка с собой. Можно ли вам? Не хотите ли?» Да и темы разговора были, само собой, не такими уж невинными, как следовало из его скупых намеков. Разговор был совершенно деловой (служба есть служба, а водка еще в кармане), когда речь шла о решении руководства, но потом очередь дошла до Берлина, за вопросами следовали ответы (красивый ли город Берлин, едва ли, зато предместья, окрестные озера, дачные поселки, знаменитый воздух, вот только эти казарменные кварталы, да, прусское барокко, годы грюндерства, новостройки, жаль, что пришлось снести замок, когда-то красный Веддинг