Буриданов осел (Бройн) - страница 26

Обещание было плодом его фантазии. Коллега Завацки сказала: «Коллега Эрп, сегодня звонила коллега Бродер. Завтра она выйдет на работу». Коллега Эрп пожелал узнать, не выразила ли коллега Бродер желания поговорить с заведующим. На это коллега Завацки (не исключено, что с умыслом) несколько туманно ответила, что сообщила коллеге Бродер: коллегу Эрпа можно застать по телефону до девятнадцати часов на выдаче книг. После чего коллега Эрп больше не решался задавать вопросы, караулил телефон и в сотый раз задумывался над тем, почему же коллега Бродер терпела его посещения без особого неудовольствия, если она не имела намерения пойти навстречу его желаниям. Додуматься до чего-то определенного он, правда, не мог, так как женщин знал плохо, а таких, как Бродер, и подавно, да и исходил он из неправильно поставленного вопроса: нравлюсь я ей или нет? — вместо того чтобы спросить себя: что она за человек, как ей сейчас живется, что ей нужно и чего она боится? Но ставить вопрос так он не мог, поскольку (как и многие сочинители романов) был убежден, что попытка выяснить причинную обусловленность любви (а значит, исследовать и почву, на которой она произрастает) означает профанацию этого чувства. К тому же сорняки в этом уголке его внутреннего садика настолько буйно разрослись, что совсем заглушили способность к размышлению и она пожухла, зачахла и увяла. Он не был даже в состоянии уяснить себе, что ему, собственно, нравится в фрейлейн Бродер (помимо фигуры, волос и голоса). Интеллект, эрудиция, чувство собственного достоинства? Понять это означало бы не так уж много, но все же кое-что, и тогда он, возможно, перестал бы обращаться с ней, как с девчонкой, которая (не подавая виду) увлекается флиртом и мужчинами и готова восхищаться мужчиной, уверенным в себе, сильным и готовым к насилию. Но пока она оставалась для него загадкой, как и он для нее, и это возбуждало ее любопытство. Она понимала, что он показывается ей в маске, но не догадывалась, что же скрывается за ней. Она маски не носила, но была сдержанной, соблюдала дистанцию, чтобы оставить для себя все пути открытыми. Ей было двадцать два. И она была одна; но, может быть, это и являлось благоприятной предпосылкой для тех дел, которые она себе наметила. Она была бы в этом уверена, не будь одного важного обстоятельства, которое можно было пока что и не замечать, но игнорировать полностью было нельзя. Один — ноль в пользу Эрпа! Она любила на него глядеть, в этом-то и было все дело, но и на других она могла заглядываться, значит, дело было не только в этом. Она не раз обжигалась, раны зарубцевались, но не забылись. Встречались ей и такие мужчины, какого сейчас разыгрывал Эрп: эдакие герои, которым сам черт не страшен и ад нипочем, циники из страха перед собственной совестью, рабы своего тщеславия, меланхоличные пьяницы, повелители в дамской спальне; она задохнулась бы под этими грудами самонадеянности и эгоизма, если бы вовремя не отступала. Заблуждение, будто подле такого самоуверенного хвастуна и сама обретешь уверенность, окончательно рассеялось, борьба за самоутверждение стоила ей сил, но она стала опытной и осторожной. Ноль — один не в пользу Эрпа! Точнее, не в пользу маски, ведь всякий раз, когда маска съезжала в сторону, защитная броня фрейлейн Бродер делалась не столь уж непроницаемой. Так было в первый вечер после письма (никем из них не упомянутого), то есть во второй совместный вечер, который (как и следующие девять — без попыток поцеловать и без алкоголя) длился до полуночи и для Эрпа начался ролью энергического шефа, заскочившего на минутку проведать больную сотрудницу, а кончился самовнушением, будто он все испортил и никаких шансов у него не осталось. Они сидят друг против друга за столом и едят, посуды хватает как раз на двоих (все лишнее она после смерти матери раздарила), он пьет черный, как деготь, чай, которого, собственно говоря, не переносит, ест белый хлеб, который терпеть не может, хвалит покупной смалец, который нравится ему только с домашними приправами (луком, яблоками и майораном), и его аппетит ничуть не страдает от того, что масло и колбаса (ради экономии времени, которое она неохотно тратит на домашнее хозяйство) лежат на столе в бумаге, он откладывает и вилку, когда видит, что она обходится без таковой, чувствует себя смущенным интимностью совместной трапезы, драпирует смущение веселостью, пока она не заводит разговор о его старых статьях, и он после нескольких плоских острот по поводу юношеских иллюзий размякает, забывает свою роль, рассказывает о том восторге, который овладел им еще пятнадцать лет назад в библиотечном училище, когда его только-только подвели к началам научной проблемы читательского восприятия. Он описывает ей рвение, с каким изучал психологию, историю литературы и культуры, автобиографии деятелей прошлого, начал свои исследования, сочинял статьи, надоедал вышестоящим инстанциям своими предложениями, а потом рассказывает и о своем разочаровании, когда не удавалось четко определить задачи работы и призывы к сотрудничеству остались без отклика, а из центра долго не отвечали, потом посоветовали прекратить это дело: в принципе против подобного исследования не было возражений, но предложенные методы подозрительно смахивали на социологию (которая в те времена считалась наукой буржуазной) и, кроме того, их следовало бы отработать более тщательно. «И вы все бросили?» — «Да» (тоном мученика), — с шуточкой, долженствующей намекнуть на мудрую снисходительность, маска снова надета, и ни одно из тех чувств, что сейчас (ненароком) пробуждаются в нем и хотят вырваться наружу, не появляется на свет. Каким бы он был в ее глазах, если бы рассказал о всей глубине разочарования (особенно в себе, из-за своей нерешительности и вялости), о боли, вызванной сознанием собственной посредственности, инертности, робости (когда кончилось юношеское опьянение вспышкой и взлетом и началась серьезная работа), о намеренном подавлении честолюбия, о стыде, испытываемом в связи с чисто внешними успехами (которые отчасти приходят лишь благодаря покладистости Эрпа), о парализующей пассивности и, в конце концов, отступлении в мир довольства и комфорта (дом, сад, автомобиль)? Все это становится для него особенно ясным, когда он сравнивает себя с ней, чья молодость не знает опьянения, чья энергия направлена на серьезную работу, но разве может он сказать ей об этом? Ее вопросы задевают его самые чувствительные места, однако он не вскрикивает, а, так сказать, стискивает зубы, улыбается, уклоняется от ответа. Но она не отступает, непрестанно пытается извлечь выгоду из его опыта, выведать все, что может быть полезным ее работе, только это и интересует ее, но для этого она должна пустить в ход все свои средства, понять его истинное лицо. Флирт здесь не поможет, Эрп будет лишь еще старательнее играть свою роль, она должна завлечь его явным интересом к предметам, которые важны для него, заставить его говорить на эти темы, например о прошлом, о нем легче говорить, о том, что формировало его: детство в деревне, война, период работы в Союзе молодежи (об Элизабет ни слова). Он вновь и вновь возвращается к прошлому, как только она приходит ему на помощь, и она делает это, и плоская картина тех лет становится объемной, к тому же ее всегда интересует история: он помнит даже нацистскую литературу, а этот пробел необходимо заполнить, если занимаешься историей воздействия литературы в Германии. Она все время пытается отделить в его воспоминаниях частное от общезначимого, но это не всегда удается сразу, и для нее становится важным все, даже его детский бунт против отцовского авторитета, первые впечатления деревенского жителя в столице, распространение листовок в Западном Берлине, и она быстро прикидывает в уме, сколько ей было лет, когда он драил пол в казарме, трудился в теплице или осваивал азы библиотечного дела, и ее удивляет, как молодо он выглядит, когда не рисуясь и весело рассказывает о собственных поражениях, например о неудачных попытках стать донжуаном или о том, сколь роковым оказалось для него нерегулярное чтение газет, из-за чего он, усердствуя в агитбригаде министерства культуры, упустил начало новой кампании. Но, не досказав еще до конца, он спохватывается, ругает себя идиотом, охотно придумал бы что-нибудь, например победоносный финал, бешеное возмущение, удары кулаком по столу, жалобу министру, но не в состоянии просто-напросто врать ей, видит, как она смеется, и не подозревает, что она думает: до чего же он молод, тот, кого она спрашивает о его прежних методах работы, якобы уже позабытых им, потому что он (снова войдя в роль) норовит произнести фразу: «С вами вместе я бы с удовольствием занялся исследованиями», разумеется, в деревне, подальше от жены и детей (которых ей хотелось бы увидеть, ибо ничто так не характеризует мужчину, как женщина, на которой он женился, дети, которых он воспитал). Ее сердят замечания подобного рода, так как они доказывают, что он и не думает отказываться от намерений, которые ей чужды, и тем самым исключает дружески-деловые отношения между ними. Да и курит при нем она слишком много, пропускает предписанное врачом время сна, без Эрпа она, может быть, уже поправилась бы и потому не радуется его приходу, дает ему это понять и всякий раз собирается ровно в десять выставить его вон. Перед врачом она разыгрывает выздоровление, чтобы он выписал ее на работу. Ее даже радует, что ее звонок не застал Эрпа на месте: свое решение отучить его от интимного тона ей удобнее будет осуществить в первый же день на работе, а не по телефону, тому самому, который он всей силой любовной телепатии тщетно пытается вынудить зазвонить. Ровно в 19.00 он бросает это занятие, полный решимости не только, как обычно, поехать в город, а и довести наконец дело до конца, пусть даже ужасного. Когда он, выключив свет, выпроводил последнего читателя и рассеянно пожелал техничке доброго вечера, его задержали: к нему обратилась девица в джинсах и пуловере. Это была Анита, черная роза из подъезда А, считавшая себя дочерью Пашке. «Я случайно оказалась тут неподалеку и смекнула: загляну-ка я сюда, может, герр Эрп прихватит меня, ведь он каждый день заезжает к нам». Фрау Айзельт, техничка (она еще стояла в дверях и повязывала голову непромокаемой косынкой — на улице шел мокрый снег, а она только недавно сделала прическу), как будто собиралась помочь Эрпу; он же, хоть и нуждался в помощи, всей душой желал лишь, чтобы она исчезла, прежде чем будет произнесено имя Бродер, но сказать ей этого он не мог, ибо желание остаться наедине с молодой красоткой могло быть неверно истолковано, и потому он постарался отвлечь Аниту, спросил ее (естественно!), что она хотела бы почитать, но попал пальцем в небо, спровоцировал только легкое возмущение и туманное замечание, что она-де не такая! Какая не такая? Да вот не такая, в очках и плоскогрудая, убивающая время за чтением, вместо того чтобы работать или, к примеру, как фрейлейн Бродер! Лучше переменить тему и перейти к Союзу молодежи, несомненно повинному в том, что Анита попала в этот район. Но она не дала себя отвлечь, попросту отмахнулась от вопроса и снова заговорила об автомобилях, в которых она будто бы еще никогда не ездила, заговорила о мерзостной погоде и о том, как далеко до трамвайной остановки, при этом непринужденно расхаживала по залу в перебивала сама себя замечаниями вроде: «Ну и книжищ же тут! Вы их все читали?» Эрп подмигнул фрау Айзельт, мол, не беспокойтесь, я и сам с ней справлюсь, со вздохом облегчения увидел, что та взялась за ручку двери, и простился с нею. Но как раз в этот момент Анита спросила, где же рабочее место фрейлейн Бродер. Она, правда, назвала ее по имени, но фрау Айзельт, конечно, знала это имя.