Так говорил о ней Эрп!
Что-то таинственное было в ней. Если спрашивали людей, знавших ее, красива ли она, они долго медлили с ответом, потом отвечали: «Да» — и пытались объяснить: своеобразная, спокойная, сдержанная, неброская красота. Но каждый, кто видел ее, сразу чувствовал, думал, знал, говорил: она добра.
Как рождался этот вывод, никто не знал.
Иные говорили: бесстрастна, один даже сказал: целомудренна. Но вероятно, разгадка ее таинственности заключалась лишь в том, что она чаще других была тиха и приветлива.
Она была на редкость замкнутой.
Но это мало о чем говорит. Замкнуть можно и нечто и ничто. И кроме того, следует выяснить: когда она стала такой? Двенадцать лет назад, во время этой истории или полгода спустя?
Раньше она писала — стихи, рассказы, нечто эпигонское (подражала Гаусману, Гофмансталю, Рильке, Гессе), и рисовала — листья, цветы, набрасывала тонкими карандашными штрихами фантастические пейзажи, даже после замужества, по вечерам, когда Карл работал и не видел, чем она занята, ибо Элизабет боялась его поучений, которым ей нечего было противопоставить. «По совету Карла прочла о проблемах языкознания. Я все понимаю, но не могу уразуметь, зачем мне это надо знать, мне это ничего не дает, так же как „Кавалер Золотой Звезды“, навевающий на меня лишь скуку. Можно прийти в отчаяние от этого. Вероятно, Карл прав: мое происхождение закрывает мне дорогу к общественно значимым чувствам и мыслям. Но почему же ему не закрывает? И разве это действительно ставит под угрозу нашу любовь, если „Тонио Крёгер“ мне важней, чем „Молодая гвардия?“» Это строчки из дневника, который в остальном содержит мало значительного: лебеди зимой, следовало бы стать медицинской сестрой, еж в саду, осень у моря, книги, мадонна Ван-Эйка, монастырская церковь в Ерихове, затаенная радость любви, страх из-за войны в Корее, библиотека, покупка мебели, заботы по хозяйству, дети, болезни, Куба, фильмы и лишь изредка строчка, фраза вроде следующей, написанной во время приезда родителей по специальному пропуску: «Когда я вижу мать рядом с отцом, я всегда спрашиваю себя: неужто это неизбежно?» А что именно? Об этом ни слова. Она сама была недовольна своим дневником, ведь вечером этого промозглого ноябрьского дня, без Карла, когда дети уже спали, она написала: «Как никчемны эти записки за четырнадцать лет, даже память не сможет на них опереться, если захочешь вспомнить о былом, все это полуправда, скольжение по поверхности, красивость зеленой ряски над болотом, пестрые фасады. Как трудно быть честной с самой собой!» Может быть, она собиралась писать дальше, но тут раздался звонок, она пошла отворять и больше уже в этот вечер не писала.